Подполье в Дагестане перешло ту грань, за которой уже бессмысленно выяснять, почему люди туда уходят и за какие идеалы борются.
Об амнистии раскаявшихся боевиков в Чечне, где о ней было принято рапортовать несколько раз в год, уже давно не вспоминают. На этом фоне была обречена если не на успех, то хотя бы на внимание идея дагестанской власти, которая называлась адаптацией боевиков, возвращающихся к мирной жизни. Никто никого от ответственности освобождать не собирался, срок так срок, но — и в этом месте инициаторы программы ставили ударение — выход из леса давал возможность выжить, потому что в лесу долго не живут. Именно на повсеместном понимании этого факта сторонники адаптации строили свой будущий успех.
Надо отметить, что Дагестан тем и отличается от Чечни, что здесь можно признать вслух, что подобные компромиссные схемы выглядят куда эффективнее привычного отстрела. Дальше этих признаний, впрочем, дело не шло, но года два назад даже «лесные» вынуждены были признать: власть действительно ищет пути к диалогу. Дагестан стал едва ли не брендом в деле мирного разрешения процесса, так похожего на войну. Отдельные оптимисты даже стали задумываться, не расширить ли дагестанский опыт на весь Северный Кавказ.
За два года из леса под поручительство комиссии вышло немногим более полусотни человек. Причем с осени прошлого года эта цифра почти не выросла.
Конечно, проще всего было бы сказать, что программа традиционно пала жертвой силовиков. Отчасти так оно и было: Следственный комитет, ФСБ и МВД разговоры с лесом полагали родом предательства. У них имелись технологии привычнее и проще. Тот лесной контингент, на который в первую очередь была рассчитана программа, больше чем на 208-ю статью УК об участии в незаконном вооруженном формировании обычно не тянет, да и здесь возможны всякие варианты снисхождения. Поверив в адаптацию и возможность сотрудничества со следствием, арестанты давали все нужные показания, после чего шли уже по следующей, 209-й статье — бандитизм — уже без всяких послаблений. Но и это только часть ответа о печальной судьбе программы адаптации.
Лес — это не место действия, это, скорее, эвфемизм для обозначения несуществующей линии фронта. Оказаться в лесу можно, не покидая Махачкалы, и, как в любом подполье, здесь есть свое ядро и своя орбита. На орбиту в первую очередь и была рассчитана программа адаптации в надежде, видимо, на то, что, оставшись без такой периферийной поддержки, обессилеет и сам непримиримый лес.
Не получилось. Как-то незаметно поменялась суть подполья.
Одновременно с адаптацией разрабатывалась еще одна компромиссная идея — переговоры между официальным духовенством и лидерами тех, кого теперь принято называть салафитами.
Их связь с лесом непроста. С одной стороны, они плоть от его плоти и его несомненная часть. С другой — помимо сокровенного знания инкриминировать им нечего, а стоящий за ними лес фактом своего существования остужает горячие полицейские головы, в которых может появиться соблазн пустить их хотя бы по 208-й. Не говоря о том, что было бы совсем глупо лишать власти канал связи с лесом. В общем, неформальные салафитские лидеры, не боясь милиции и косых взглядов, излагали тогда свои позиции со всей лесной радикальностью и очень удивлялись, как можно этого не понять: Дагестан — страна мусульман, она должна жить по законам шариата, и если не получится исламского государства, то не будет никакого вообще, о чем лес и позаботится.
Ныне эти люди называют себя «Ахлю-с-Сунна Валь Джамаа» — самоназвание суннитов — и под этим знаменем ведут переговоры с Духовным управлением мусульман. Тема и смысл переговоров никого особенно не интересуют, это тот случай, когда в соответствии с китайской мудростью лучше вести переговоры, чем не вести их. Позиция не меняется: государство должно исходить из того, что норма жизни — ислам. Но говорится это уже без прежнего вызова: «Да, мы понимаем, что как в Египте невозможно, и мы готовы к диалогу — просто ради того, чтобы остановить кровопролитие». Тема диалога не обозначается, и заострять на этом внимание — политологический моветон. Взрыв на КПП «Аляска» 3 мая — дело рук лесных? «Ни в коем случае. Наш духовный лидер издал фетву, в соответствии с которой запрещено убивать мирных людей». Может быть, в таком случае стоит осудить массовое убийство, кто бы его ни совершил, просто чтобы позиционировать себя в начавшемся диалоге? Взгляд становится несколько настороженным: а зачем? Что это изменит?
Они готовы называть себя политическим воплощением тех, кто в лесу. Лесу, впрочем, кажется, невдомек, что ему требуется политическое крыло, ему вообще ничего не нужно, кроме взрывчатки.
С другой стороны, возражать тоже ни к чему, потому что если такая политическая сила все-таки обнаруживается, то выходит, что лес — это уже не просто разношерстное воинство, а реальная сплоченная сила со своими интересами, за которые и воюет.
И теперь тем, кто от их лица ведет переговоры с взрываемой ими властью, уже не нужно выглядеть страшными радикалами. Наоборот, те, кто в лесу, открыли для них перспективную политическую нишу. И не вести с ними диалог значит отказаться от конструктивного имиджа. Но, с другой стороны, о чем бы эти переговоры ни вести, на происходящее в лесу они повлияют не больше, чем влияла программа адаптации.
Так и устроена ловушка, в которую власть так долго себя загоняла: теперь на лес не влияет ничто.
Если завтра будет чудесным образом построено демократическое государство, если полицейские перестанут сажать задержанных на бутылку не только в Казани, но и в Дагестане, где эту практику открыли гораздо раньше, если СКР перестанет путать 208-ю статью с 209-й, приток в лес, возможно, и приостановится. Но не настолько, чтобы КТО происходили не через день, а хотя бы раз в неделю.
Война стала явлением самодостаточным, живущим своей жизнью и не зависящим даже от коррупции и отсутствия честных выборов. И те, кто искренне шлифовал программу адаптации, и лидеры салафитов согласны в одном: в лесу есть достаточно большая часть тех, кто не вернется уже ни при каких обстоятельствах. Люди из власти их оценивают в 20 процентов, их оппоненты эту цифру считают такой же смехотворной, как сообщения о том, что боевиков остается несколько десятков. Словом, даже если речь о трети, это все равно почти безнадежно много: даже сторонники либеральных методов борьбы с подпольем признают — их можно только уничтожать. Салафиты этих слов не произносят, они говорят по-другому: эти люди умрут в лесу, и это, видимо, правда.
Подполье в Дагестане перешло ту грань, за которой уже бессмысленно выяснять мотивацию. Ее нет, исламское государство — знамя без реальной идеи, в которую можно верить только от полной безысходности.
Эти люди готовы умирать просто потому, что они однажды по какой-то причине оказались в лесу, а теперь выходить поздно, и потому жизнь каждого из 13 человек, убитых на КПП «Аляска», стоит не больше, чем собственная.
Лес существует уже вне всякой зависимости от того, что происходит в стране и в республике. В Махачкале привыкли пить кофе напротив дома, в котором идет очередная КТО. И инвесторов останавливают отнюдь не гранатометы, как принято считать, а архаичная наивность, с которой на Кизлярском коньячном заводе, отвечая на вопрос о приватизационных планах, отвечают: а зачем, завод и так эффективно работает.
Лес стал частью дагестанской жизни, к нему привыкли, догадываясь, что эта привычка ненормальна, но жить как-то надо, и надо надеяться, что статистических шансов остаться в живых все-таки больше, чем оказаться на очередном взорванном КПП. Терроризм и издержки борьбы с ним в Дагестане уже как особенности климата, никто ничего не ждет и, в общем-то, не требует. А некоторые по-прежнему уходят в лес.
И действительно, было бы странно, если бы эти обстоятельства силовики не приняли за карт-бланш. Ведь все, получается, за них: и враг, которого надо уничтожать, поскольку он не сдается, и переговоры ни к чему не приводят, и, стало быть, участие в НВФ — это и есть бандитизм, и не надо церемоний.
Можно было бы утешать себя тем, что ставка на силу, как и прочие простые решения, уже тоже не слишком повлияет на безнадежную ситуацию. А теперь растаяла надежда на то, что решение вообще может быть хорошим. Есть решения плохие, которые, по крайней мере, не ухудшают ситуацию, а иногда хоть кого-то у самого входа в лес остановят, а кого-то и вовсе оттуда выведут. И есть очень плохие, от которых не приходится ждать даже этого. Очень плохие проще.
