Первая чеченская война. История одного репортажа.

Этот был очень громкий стук, какой-то лихорадочный, как будто человек на лестничной площадке во всю силу наносил удары кулаком в дверь. Я замерла на мгновение в недоумении и страхе. Я никого не ждала. Сначала я решила не реагировать на стук, затаиться и не подходить к двери. Но там, снаружи, наверняка уже услышали шипение радиоприемника.

Я подкралась к двери и посмотрела в глазок. Какая-то женщина лет около тридцати стояла в паре шагов от моей квартиры и смотрела куда-то вниз сквозь лестничные пролеты. Я повернула ключ, отодвинула железную задвижку, и выглянула, одной рукой продолжая придерживать дверь. Она подскочила ко мне, в мгновение ока схватила меня за локоть и затараторила : Ради Бога, пусти меня! Ради Бога, пусти меня к себе!“ Я успела заметить обсохшие брызги крови у нее на шее, на подбородке, на руках, судорожно сжимающих кремового цвета куртку в бурых пятнах, скрученную в толстый жгут. Я отступила на шаг в сторону, и она проскочила в квартиру, оставляя за собой липкие грязные следы.

Первая моя мысль была, что она бежала из фильтрационного лагеря, что ее били и пытали, что кровь на ней – ее собственная. Едва оказавшись в квартире, она выбежала на балкон, осмотрелась по сторонам, будто выискивая кого-то, потом заскочила внутрь, села на пол перед дверью балкона, снова вскочила, сцепив дрожащие руки перед грудью. "Я убила их“, - сказала она. Дрожа всем телом, снова хватила меня за рукав. „Я убила их“, - не попадая зубом на зуб. Сумасшедше дергая меня за рукав.

Я убила их!

***
Тот день был сырым и промозглым. Один из мерзких мартовских дней в Грозном, когда на улице не так уж и холодно, но ноги мерзнут так, что кажутся налитой свинцом ношей, которую приходится волочить за собой. Это из-за сырости. Из-за грязи повсюду, влажной, комкообразной, липкой. Не проходит и нескольких минут после того, как ты выходишь из дома в обуви, всю ночь набитой старыми скомканными газетами, призванными вытянуть из них натоптанную за день по грязным грозненским лужам влагу, простоявшей возле теплой печки, но не проходит и несколько минут, чтобы пальцы ног, собравшиеся в комок в носочке обуви, не начали медленно пропитываться сыростью. Пальцы становятся липкими; пытаясь согреться, они прижимаются теснее другу к другу, ежатся, становятся влажными от сырости, ты стараешься заставить двигаться продрогшую кровь в них, вдавливая покрепче в подошву, пытаясь двигать ими там, во влажном нутре обуви, трешь одну ногу о другую, но этим только еще больше размазываешь грязную липкую жижу по всей стопе.

Марина бесцельно бродила по городу. Вечером кто-то из родственников должен был забрать ее с собой в село. До вечера оставалось несколько часов, и она убивала их, рассматривая витрины торговых рядов, листая страницы газет недельной давности, - свежее в этом городе и не бывало, - на прилавке книжного киоска. Она купила несколько старых номеров «Новой газеты» и стояла, раздумывая, пойти ли на квартиру, которую она снимала где-то в микрорайоне, или посидеть в каком-нибудь кафе.

Мартовский день, как увечное животное, медленно полз к обеду. Грозный, весь украшенный плакатами и растяжками, - не минами, хотя и минами тоже, - с призывами к участию в референдуме по принятию очередной конституции, жил своей обычной жизнью. Где-то далеко привычно стрекотал автомат. На Центральном рынке, несмотря на слякоть, вызванную продолжающейся несколько дней изморосью, бойко шла торговля. Депрессивные горожане, придерживая одной рукой полы одежды, осторожно хлюпали по лужицам, стараясь не разбрызгивать грязь и сохранить если не обувь, то, по крайней мере, одежду чистой.

Верхние этажи расстрелянных грозненских домов смотрели на мир пустыми глазницами разбитых окон. Нижние были сплошь оборудованы под магазины, кафе, и туалеты под открытым небом. Это соседство рождало непередаваемое сочетание запахов.

Время от времени на большой скорости мимо пролетали БТРы с российскими военными. Как гринго на покоренных аборигенов смотрели они на грозненцев, с победным видом восседая на своих боевых машинах. Обвязанные банданами цвета хаки, плотно прижимающие к себе стволы Калашниковых, они, впрочем, все время озирались по сторонам, - а ну как пристрелит какой-нибудь несовершеннолетний чеченский «бандит». И все время с бутылками, - водки или какого-нибудь сладкого пойла, разбавляемого торговками прямо на рынке мутной водопроводной водой и пакетиками с красителями и ароматическими добавками под смешным названием «Юпи». Они тянули водку прямо из горлышка, запивая ее из горла же грошовой газировкой ядовито-желтого цвета. Всякий блокпост или комендатура федералов обрастали со всех сторон мусорными свалками из пустых консервных банок и опорожненных бутылок из-под газировки, водки и пива.

«Вкусы у них...», - думала Марина, провожая ненавидящими глазами очередной БТР с облепившими броню контрактниками с автоматами и бутылками с оранжевым пойлом в руках.

Промежуток между Площадью дружбы народов и Домом моды, на котором раскинулся безграничный грозненский Центральный рынок, считался в то время одним из самых опасных для русских солдат районов в городе. Не проходило и дня, чтобы кого-нибудь из военных, завернувших на рынок купить продуктов и водки, не расстреливали охотящиеся за ними чеченские подростки, ничем с виду неприметные юнцы, которые на первый взгляд просто бесцельно бродили по центру города, а на самом деле целыми днями выслеживали какого-нибудь «федерала», выжидая удобный момент, чтобы выпустить в него обойму из спрятанного под одеждой пистолета.

Я сразу обратила на них внимание, сказала Марина. Может быть потому, что эти двое вылезли из пассажирского микроавтобуса. Это было нетипично для военных, передвигающихся обычно на бронированных УАЗиках и БТРах. Или, может быть, и на этот раз сработала привычка, инстинкт, каждый раз при виде федералов, на рынках ли, в кафе или на оживленной улице, - заставлявший меня впиваться в них взглядом. Я каждый раз, когда встречала каких-нибудь военных, не могла отвести от них глаз, - сказала она, - я смотрела на них непрерывно, как будто пытаясь запомнить их всех, эти их хамские ухмылки, притворно насупленные глаза, которыми они смотрели на окружающих, стараясь выглядеть суровыми супергероями, нагоняющими страх и ужас, эти их оскотинившиеся грязные лица, среди которых я пыталась угадать то единственное, которое я искала вот уже три года, лицо, которое я никогда не видела, и потому обречена была угадывать его в каждом встречном военном.

Один из двоих был чеченцем, Марина поняла это сразу. Долговязый и обросший, он был одет в камуфляжную форму. Под пятнистой курткой без опознавательных знаков виднелся темно-зеленый свитер с засалившимся грязным воротником. На вид ему было лет 45-47. На правом плече у него висели два автомата. Наверное, второй принадлежал его товарищу.
Другой, напротив, был маленького роста, с выпирающим вперед грушевидным животом и короткими ногами. У него были темно-красные, мясистые губы и маленькие бесцветные рыбьи глаза, очевидно, уже много дней не проясняющиеся от беспробудного пьянства. Полевая форма на нем не выдавала ни звание, ни должность, ни род войск, к которым он принадлежал. Но Марина почему-то сразу решила для себя, что он майор. И еще она решила - внутренние войска, потому что именно внутренние войска ненавидела больше всего на свете.
Они оба были пьяны.

***
Когда Султана убили, Адлану, младшему брату Марины, было 17 лет. Кто-то из товарищей Султана тайком принес его пулемет. Милиционеры из числа местных украли его в суматохе после боя, а потом продали. На нем была высохшая кровь. Она долго не могла прикоснуться к пулемету, к бурым пятнам крови на его прикладе. Несколько дней спустя она закопала его на заднем дворе, между двумя орешниками, и присыпала это место хозяйственным мусором и высохшими коровьими лепешками.

Через две недели, глухой ночью без единой звездочки на небе, они с Адланом сидели на кухне. Адлан молился. С тех пор, как Султан погиб, он перестал разговаривать. Лишь произносил короткие дежурные фразы. «Доброе утро». «Я выйду ненадолго». «Ты не видела мою куртку?»

Он все время молился, и все больше становился отчужденным, как будто душа его находилась где-то в другом, неизвестном мне месте, не здесь, не с нами, с нами оставалось только его тело, только оболочка, кости, обтянутые бледной кожей, ссутулившиеся плечи, блуждающий взгляд.

Света не было. Марина приглушила пламя керосиновой лампы, чтобы не привлекать внимание к горящим в такой поздний час окнам, и читала, близко пригнувшись к блеклому свету, падавшему от закопченной лампы, - керосин оказался грязным, приходилось несколько раз за вечер чистить стекло, протирая его изнутри сухой тряпкой.

Когда послышался лязг гусениц, она застыла, прислушиваясь к приближающемуся гулу. Она хорошо знала этот звук - звук приближающейся бронетехники. По ночам, когда все живое вокруг замирало, и даже лягушки в пруду неподалеку от дома засыпали, устав от многочасового кваканья, военные начинали разъезжать по селу. Люди лежали в своих постелях, и слушали грохот двигающейся колонны. У кого сохранились стекла на окнах, беспокойно прислушивались к переливающемуся звону стекла, которое дрожало от гула танков и БТРов. Каждый, лежа в постели, старался угадать, к кому, в чей двор направляются русские, перед чьими воротами остановится колонна, чьи женщины скоро начнут голосить. По мере приближения грохота беспокойство перерастало в страх, страх - в панику. Паника - в истеричную жажду действия. Приготовившиеся ко сну люди вскакивали с постелей, на бегу залезали в одежду, чтобы не быть застигнутыми в нижнем белье, перебегали из комнаты в комнату, не в силах оставаться неподвижными, чувствуя мучительную потребность что-то предпринять, двигаться, создавая иллюзию того, что что-то еще можно сделать, что-то еще зависит от их расторопности, от быстроты реакции, от смекалки. Напрасно. Ничего уже не зависело от них, какие бы правильные действия они не предприняли. Если колонна с российским военными выбрала этой ночью твой дом, ничто на свете не могло тебе помочь.

Марина оторвалась от книжки, это был национальный фольклор, девяностого года издания, она хорошо помнила илли, которую читала в ту ночь, это была песнь о девушке Зазе.

...Во время штурма Дади-юрта, Зазу вместе в четырьмя десятками других молодых девушек царские солдаты взяли в плен. После многодевных жестоких боев защитники Дади-юрта пали, село было превращено в пепел, а девушек солдаты забрали с собой, радостные в предвкушении славной потехи. Дорога к русскому фор-посту лежала через реку Терек. Когда процессия с пленными девушками вступила на мост через Терек, каждая из сорока девушек схватила по одному солдату и бросилась вместе с ним в бурные воды Терека...

Переведя взгляд на окна, выходящие на улицу, Марина прислушалась. Шум становился все громче, ближе, яснее. Марина хотела вскочить, броситься к окну, попытаться различить что-то через мутную пленку, заменяющую разбитые стекла, но не хватило сил. Странная слабость во всем теле не давала ей двинуться с места.

Мне было страшно. Адлан, закончив, молитву, сидел на коврике для намаза, и перебирал четки. Он посмотрел на меня и очень спокойно сказал: «Не бойся, ничего не случится. Не бойся».

-Ради Аллаха, выйди, Адлан, уйди через задний двор, - сказала Марина. -Давай уйдем вместе, давай убежим.

-Мы не успеем, - сказал Адлан. –Они наверняка уже оцепили весь район.

Раздался резкий и глухой одновременно звук. «Шшууввв». Она вздрогнула. Пленку на окне резко вдохнуло вовнутрь порывом воздушной волны, когда бронетехника остановилась перед их воротами. Потом обратным потоком ветра пленку отбило назад. «Аллах! Аллах!» - зашептала Марина, уже почти не чувствуя собственное тело от овладевшего ею животного страха. Она смотрела на Адлана и шептала «Аллах, помоги, Аллах, помоги нам!»

Послышались тихие шаги во дворе, много тихих шагов. Шаги расходились по двору, скрипнула ветхая дверь, ведущая на задний двор. Шаги потопали по лестнице, ведущей в дом. На мгновение, на короткое мгновение они затихли перед самой дверью, потом раздался резкий хлопок, дверь слетела с петель, со звоном упала на пол задвижка, которой Марина запирала ее на ночь.

Одновременно с вылетевшей дверью в комнату заскочили военные. Они были в масках. На лбах у них огромными свирепыми глазами светили фонарики, пронзая темную комнату и брата с сестрой, неподвижно сидевших во мраке, невыносимо ярким светом. С этими фонариками на лбах, с закрытыми масками лицами, они были похожи на разъяренных одноглазых циклопов, восставших из древних сказок. Их было человек семь или восемь, которых Марина успела заметить прежде, чем под хриплые крики «На пол! Всем на пол! Руки за голову!» упала на покрытый рваным линолеумом пол.

Она лежала на полу, положив руки на затылок, и видела только черную военную обувь с толстой двойной подошвой, снизу она была прошита резиновой прокладкой, бесшумной и гибкой. Кто-то из военных поспешно приставил дуло автомата к ее голове. Лежащий рядом с ней Адлан дернулся, и один из военных закричал «Лежать!» и пнул Адлана ногой.

Марина ничего не видела, кроме многочисленных ног в военной обуви с бесшумными резиновыми подошвами. О том, что происходит в комнате, она могла догадываться только по звукам. Часть военных разбрелась по другим комнатам, двое или трое обшаривали шкафы и столешницы на кухне. Здесь же под дулами автоматов лежали Марина и Адлан. Двое военных все время держали их на прицеле.

-Мы ничего не сделали, - сказала Марина тихо, - мы ничего не сделали...

Она все время думала о зарытом на заднем дворе пулемете, и о том, как скрипнула ведущая туда дверь.

-Молчать! Не разговаривать! - закричал военный.

-Молчи, - едва слышно сказал Адлан. - Не надо ничего говорить.

Военный с размаху ударил Адлана ногой: «Кому сказано не разговаривать?!»

Она не помнила, сколько вермени прошло, прежде чем военные обнаружили зарытый ею пулемет. Помнила только, что кто-то вошел в комнату, и хриплым голосом прощипел, обращаясь к Адлану: „Где другие стволы, сука?“.

- Он ничего не знает, - закричала Марина, привскакивая. - Это я закопала пулемет, он не знает! Это не он!

Она почувствовала сильный удар в висок. Боль невыносимо ярким взрывом света пронзила ее голову, затем, через мгновение приятной теплой волной растеклась по всему телу. Она потеряла сознание, а когда через несколько минут или часов, или вечности Марина пришла в себя, никого уже не было, ни Адлана, ни циклопов-военных.

Она никогда больше не видела Адлана, ни живым, ни мертвым. Военные забрали его, военные в масках, с циклоповыми горящими лампами на лбах вместо глаз. Внутренние войска, сказали ей в местном отделе милиции, это не мы, это внутренние войска, они не подчиняются местным, мы ничего не можем сделать, у них начальство в Кремле сидит...

***
...Марина стояла, прислонившись спиной к чьей-то торговой палатке. Шлепающие по лужам прохожие обдавали ее брызгами грязи, разлетающимися во все стороны, когда какой-нибудь торопящийся невесть куда пешеход попадал ногой в яму. Она безучастно смотрела по сторонам, на обшарпанные стены городских руин, на промокшее дешевое китайское барахло на самодельных прилавках, на огромную автобусную стоянку с табличками, на которых цветными фломастерами коряво были выведены названия всевозможных населенных пунктов. Вокруг стоянки суетливо расхаживали водители автобусов и маршруток, выискивая среди прохожих потенциальных пассажиров. Подбегая в прохожим, они кричали "Урус-Мартан! Три места", "Назрань!" "Шатой! Всего два места свободно! Шатой, отъезжаем, еще два человека и мы отъезжаем!" -хотя автобус не был и наполовину заполнен. Водители врали прохожим, пытаясь перехватить тех из пассажиров, кто мог уйти к конкурентам на уютных маленьких маршрутных такси, не желая долго ждать в проржавевшем мерзлом автобусе, который давным-давно должны были списать на металлолом, в котором окна по необъяснимому закону подлости не закрывались зимой и не открывались летом.

Напротив астобусной стоянки, через дорогу, стоял старый желенодорожный вагончик, оборудованный под кафе. На голубоватой боковине с потрескавшейся краской было написано "Кафе БЕЛЯШИ. Горячие и холодные напитки, манты, плов.“ Перед вагоном хозяин кафе разбил палатку из полиэтиленовой пленки, чтобы разместить в ней не умещающихся в вагончике клиентов, в основном водителей с той же автобусной стоянки или их потенциальных пассажиров, предпочитающих холоду в допотопных автобусах духоту и яды природного газа, открытое пламя которого неслось из длинного резинового шланга, отапливая таким образом "кафе“.

Они сидели за болотного цвета пластиковым столом напротив выхода. Две большие тарелки c дымящимися чебуреками и два стакана с чаем в масляных разводах от жирных пальцев. Складывая истекающие маслом чебуреки в трубочки, они отправляли их один за другим в рот. Марина увидела, как "майор“ стер ладонью капли сока и жира, стекавшие с его толстых губ по небритому подбородку, когда незаметно для самой себя, без единой внятной мысли в голове, она вошла в кафе, и подсела к ним за болотного цвета пластиковый столик...

***
Двое мужчин сидели, запрокинув головы, на деревянной скамье, в маленьком дворике за руинами бывшей городской библиотеки, метрах в трехстах от моего дома. Если бы не кровь, можно было бы подумать, будто они заснули. Разномастная толпа зевак, и пара молодых участковых, пытающихся не подпускать любопытных слишком близко к трупам. Я пробралась сквозь толпу к одному из участковых, и показала журналисткое удостоверение. "Что здесь случилось? - спросила я вполне официально. - Вы можете дать мне короткий комментарий?“ Милиционер неохотно рассказал, что эти двое убиты предположительно пару часов назад, выстрелы в живот и в головы, что документов при убитых нет, возможно, их забрали стрелявшие, и поэтому установить личности погибших пока невозможно, что задержать убийцу или убийц по горячим следам пока не удалось...

Я посмотрела на часы. Было без десяти шесть вечера. Мне надо было торопиться, чтобы успеть отписаться к итоговым новостям.

"...В субботу вечером в центре Грозного убиты двое федеральных военнослужащих. Их тела были обнаружены случайными прохожими недалеко от бывшей городской библиотеки в Ленинском районе чеченской столицы... Как заявил представитель министерства внутренних дел Чечни, личности убитых пока не установлены... Меры по поиску лиц, совершивших данное преступление, пока не привели к успеху...“