У любой интеллигенции есть свои резоны и оправдания сотрудничества с властью, которую они не любят. Одни верят, что ее можно разложить изнутри, другие — что ее можно переиграть по ее собственным правилам, а кто-то и вовсе считает, что участие приличных людей заставит власть саму стать хоть сколь-нибудь порядочной.

Дагестан, в котором, прежде чем стать общероссийским достоянием, пробуется очень многое, кое-что добавил и к истории интеллигентского коллаборационизма.

В Дагестане люди, которые не любят власть по тем же причинам, по которым ее не любят в остальной России, говорят: альтернатива страшнее.

Альтернатива — это лес. То есть в соответствии со знаком равенства, который негласно ставится, ислам. Салафизм, который в государственном просторечье принято называть ваххабизмом.

Конечно, тезис о страшной альтернативе легко и со всеми на то основаниями можно принять за очередное оправдание обычного конформизма, в котором, впрочем, уже все равно никто никого не упрекает. И дело не только в понятном дефиците героизма — даже того, который имеется, было бы вполне достаточно, чтобы быть оппозицией, будь для нее место. Места нет на российских просторах нигде — это трюизм первый, жизнь в уличной оппозиции никого не делает лучше и разумнее — это трюизм второй. Везде. Но не в Дагестане, где система этих банальностей становится осью настоящей драмы.

Лес на то и оказался лесом, чтобы воплотить в себе весь возможный протест. И религиозный, и социальный, и криминальный, и никто уже не разберет структуры леса, хоть иные энтузиасты и пытаются это делать. В лесу есть все и всё, и в этом его главная формула. Там есть те, кого не без некоторого пафоса называют исламскими мыслителями, — интеллектуалы-философы, аспиранты-филологи, и первые из них уходили в лес еще в середине нулевых, когда объяснять все репрессиями было еще неубедительно. Зачем этим людям автомат? Они так прочитали ислам, отвечают знающие вопрос люди. Примерно в те же годы ушел в лес Магомедали Вагабов, университетский плейбой и лидер студенческого театра, ставший лидером подполья. Он тоже так прочитал ислам? «Да, — следует ответ, — но это другая категория: классический моджахед».

Что же они прочитали в исламе? Об этом можно только догадаться по эскападам их последователей, которые уже никого ни в чем не собираются убеждать и ни с кем не снисходят до споров. Они не боятся открыто встречаться с вами в кафе, они декларируют, а если вы сомневаетесь, то это потому, что вам просто не дано понять, поэтому надо верить на слово. Дальше логика неодолима. Ислам совсем нетрудно прочесть так, что вся судьба мусульманина оказывается вечным и мучительным поиском компромисса между необходимостью и, значит, неотвратимостью государства, устроенного по-исламски, и реальностью, в которой мечте места нет. Компромисс можно искать, а можно не искать. Такое прочтение. И после этого

можно сколько угодно изучать карту мира, угадывая тайные пути, которыми радикальный ислам проникает в эти края, будто бы речь о наркотрафике. Идеям в отличие от героина достаточно просто прозвучать. А чтобы стать материальной силой, им просто надо стать альтернативой.

Было бы только чему — вот и весь вопрос. И вот тут-то и начинается поучительный дагестанский парадокс. Государство сделало все, чтобы идея стала вызывать понимание и сочувствие у тех, кому нужна была любая альтернатива. В знаменитом «ваххабитском» селе Карамахи «чистое учение» поначалу изучали с романтическим жаром неофитства, но без всякого намерения кому-то что-то навязывать. Через год в Карамахи заправляли немногословные люди во френчах и в камуфляже, что-то заученно повторявшие по-арабски. Былых чудаков уже не было.

Чудаки вместе с харизматиками, мыслителями и убежденными моджахедами истребляются первыми, и, оказывается, это уже не так и важно — своими или чужими. Важно, что с этого момента в лес идут по тысяче причин и лес находит путь к сердцу каждого. У кого-то болеет ребенок, у кого-то не ладится с начальством, кто-то никак не выйдет замуж. Кто-то нуждается в идее, и ему ее подсказывают. В лес, в лес, в лес…

Справедливости ради, надо признать: еще год назад люди, близкие к лесу, признавали: власть ищет конструктивные ходы, но слишком многое ей мешает. Тогда начиналась так называемая программа адаптации тех, кто добровольно выходит из леса. Ведь относительная случайность попадания предполагает возможность просветления, тем более что само понятие «лес» уже давно стало фигуральным: в «лесу» можно находиться, не выходя из своего городского дома. Словом, немало тех, кто ушел, обнаруживают, что надо возвращаться, причем, некоторые довольно быстро.

Человек, который вплотную занимается программой адаптации, не без гордости говорит о полусотне тех, кого удалось вытащить. Но он не спорит и с тем, что за это же время ушло в лес народу гораздо больше. «Если у вас в лодке огромная дыра, как вы спасетесь с одним черпаком?» А дыра не латается, потому что лодка так устроена. Конструктивный дефект.

А лес тех, кто уходит, не прощает. И с учением, с которым когда-то брались за автоматы близорукие интеллектуалы, случилась в итоге совершенно логичная вещь: оно само подверглось адаптации. Для всех тех, кому теперь надо было доходчиво объяснить, что он здесь делает, зачем, почему не может уйти и, самое главное, почему в этом понимании он прав.

Что может стать общей базой для того пестрого люда, который собрался в лесу? Кто-то из них действительно хочет жить по законам ислама. Кто-то ненавидит государство: одни — эстетически или политически, другие — просто скрываясь от заслуженного правосудия. Кто-то ненавидит всех вокруг, потому что отца убили, а брата посадили на бутылку — буквально и прилюдно, обычная живодерская практика борьбы с терроризмом. Их больше не интересует компромисс. Не все из них читали Коран, но

смыслом их лесную жизнь наполняет только одно — борьба за государство, которое не имеет ничего общего с существующим и которое невозможно. Если оно невозможно по причине того, что существовать надо в России, — что ж, значит, нужно воевать с Россией.

Ислам расширяется до реванша за Кавказскую войну, Кавказ XXI века готов выступить едва ли не в роли советской Прибалтики 90-х годов XX века, и кого интересует логика, в соответствии с которой учение к тому же яростно антизападное?

И чем бессмысленнее борьба, тем она отчаяннее, потому что никакого другого смысла нет, как нет и пути назад, потому что программа адаптации для очень немногих.

Лес и его противники сходятся в одном: умеренных салафитов не бывает. Лес не просто радикализуется. Он становится воплощением нетерпимости. Это раньше убивали милиционеров, сегодня на прицеле может оказаться кто угодно, и любое убийство, как и любой теракт, будет оправдано и понято. И, даже если сегодня мотив этого убийства еще неизвестен, завтра оправдание будет сформулировано легко и в полном соответствии с адаптированным учением.

Оказывается, так бывает с теми, у кого государство так последовательно вызывало ненависть к себе. И уже невозможно уловить момент, когда вчерашние жертвы власти становятся убийцами всех, кто не с ними, на кого они переносят эту ненависть к государству, в том числе и тех, кто им еще вчера сочувствовал и в общем готов понять сегодня. Кто, не испытывая к ним злобы, ищет от них только одно спасение и только под одним крылом — у того самого государства. И уже бог с ним, с его неустранимым конструктивным дефектом. Альтернатива страшнее.

Так бывает: где нет места для оппозиции, в конце концов даже место улицы занимает лес, а место «несогласных» — «лесные братья».

А умеренные салафиты, как выяснилось, все-таки есть. Это те, для кого желание жить по исламу не означает необходимости взрываться в Домодедово. Те, кому верность учению не мешает сомневаться. Правда, и они на прямой вопрос, могут ли они тоже оказаться в лесу, поколебавшись, отвечают положительно.