Можно строить только будущее, но не прошлое

После Бирюлевских событий последовал вполне предсказуемый всплеск исламофобии и национализма. Ситуация обострилась настолько, что впервые в информационном пространстве заговорили о том, что попытка превращения России в «русское православное государство» есть предтеча распада страны на множество не русских и не православных государств. Насколько велика вероятность этих событий в интервью WordYou.Ru рассказал исламовед, доцент кафедры современного Востока РГГУ, кандидат исторических наук Игорь Алексеев.

- Сегодня наметился очень тревожный раздел  России по конфессиональному признаку. Ни тотальная  коррупция, ни уничтожение науки и здравоохранения, а именно  исламизация страны, по убеждению многих,  стала главной  угрозой  государства.

Насколько обоснованы  эти страхи? И станут ли религиозные противоречия причиной  раздела  страны?

- На мой взгляд, разговоры об «исламизации» как угрозе представляют собой чисто пропагандистскую конструкцию и не имеют под собой никакого основания. Ни в части исламизации, ни в части угрозы.

Причины, по которым разворачивается такая пропаганда, вполне понятны: реальные проблемы, которые вы перечислили в первой части вашего вопроса, носят системный характер и не могут быть решены без изменений самой системы. На этом фоне любого рода ксенофобия (этническая, религиозная и т.д.)  – это старый и хорошо известный способ канализировать массовое недовольство в другое русло и таким образом отвести угрозу от власти. Таким же образом, например, в начале  ХХ в. в условиях складывавшейся тогда революционной ситуации царская власть создавала и поддерживала движение черносотенцев. С этими же целями создавались националистические движения накануне  «роспуска» СССР.

Ни тогда, ни сейчас это не привело к развалу страны именно по религиозному или этническому признаку. В обоих известных случаях развал произошел по совершенно иным основаниям, связанным с конъюнктурными интересами различных элит, прежде всего, политическими и экономическими, на фоне общего коллапса экономики и системы управления. Все низовые конфликты – межэтнические, межрелигиозные, социальные – это уже следствия. Поэтому, сегодня, если и произойдет так называемый развал страны, он также будет скорее результатом неработоспособности государства. Я, однако, думаю, что такой сценарий сегодня едва ли возможен.

Система в достаточной степени остается управляемой, элиты достаточно консолидированы, в том числе и непобедимыми коррупционными связями. Массы же, напротив разобщены и фрагментированы, что сводит на нет любое оппозиционное движение. В межрелигиозный конфликт я тоже, пока что, не верю – сегодняшний уровень религиозности номинальных последователей всех российских конфессий не дает основания считать именно религиозные противоречия существенным фактором.

Скорее это все же политическая риторика – безусловно, провокационная,  крайне опасная и  вредная, потому что, даже не будучи системным фактором, она не только создает напряжение в обществе, но и сказывается на судьбах конкретных людей только в силу их конфессиональной принадлежности.

Кроме того, если распад СССР был связан с тем, что новое поколение партийно-комсомольской номенклатуры просто политически приватизировали власть в республиках, как они приватизировали средства производства в экономике, то сегодня нет и такой возможности. Поскольку ни один из регионов страны не сможет вести самостоятельное хозяйственное существование, для этого нет условий – ни экономических, ни политических. Коллапс государства же возможен только в условиях крайнего обнищания масс и такого же крайнего паралича власти, чего тоже, при всех очевидных проблемах, в такой степени не наблюдается.

Скорее я предполагаю, что некая конфликтная турбулентность, постоянное раздувание противоречий в тех пределах, в которых их можно в любой момент погасить чисто силовым способом, будет продолжаться еще довольно долго, хотя бесконечным это быть тоже не может. В критической ситуации, если и когда этот коллапс все же наступит, все будет зависеть от того, найдется ли в обществе политическая сила, готовая взять на себя все риски и всю ответственность и начать строить государство заново.

- Россия готова  переселить в страну и дать гражданство сербам, сирийским христианам, но она наотрез отказалась предоставить это право черкесам, коренным россиянам, покинувшим родину после Октябрьской революции. Иначе говоря, государство  демонстрирует и позиционирует себя как христианское. Но это создает некий дискомфорт у граждан-мусульман. Или это нормальная политическая практика?

- Мне кажется, что это связано не столько с каким-то осознанным позиционированием России как «христианского государства», сколько со взглядами конкретных государственных деятелей и групп политического класса, оказывающих влияние на политику страны.

Возможно, это отражает особенности их индивидуальной и коллективной исторической памяти, в которой закрепился образ России, как защитницы и покровительницы христиан Востока еще со времен «восточного вопроса» второй половины 19 в. Как вы помните, когда такого влияния не было, Россия вполне могла принимать в качестве беженцев, например, черкесов из Албании и Косово, пострадавших наравне со всеми жителями бывшей Югославии от балканской войны 1990-х.

Если бы историческая память этих деятелей была бы чуть более критичной, они могли бы вспомнить, что, во-первых, декларируемая тогда Россией миссия была лишь прикрытием для решения вопроса контроля  над Босфором и Дарданеллами. А, во-вторых, царская Россия «восточный вопрос» полностью проиграла, так и не обретя ни самих проливов, ни чаемого ею влияния на Ближнем Востоке и в Средиземноморье. А христиане всего этого региона – от Балкан до Леванта стали в итоге проводниками не российского, а британского и французского влияния.

Собственно об этом тогдашнюю российскую власть предупреждали наиболее глубокие умы русского общества, например Константин Леонтьев, который отнюдь не был ни либералом, ни тем более исламофилом. Это был крайне консервативный мыслитель (как говорили в советское время, «реакционный романтик»), православный фундаменталист, политическим идеалом которого была Византия.  И который на дух не переносил никакой демократии. Однако, проведя длительное время на дипломатической службе в Османской империи, он глубоко понимал расклад политических сил в регионе. И, исходя из этого, был убежден в том, что «чистейшие интересы православия (не политического, а духовного) тесно связаны с владычеством мусульманского государя» и «не столько мусульманство, сколько Англия наш естественный и вечный враг на Востоке».

В итоге именно Англия последовала логике Леонтьева и вышла победителем из всей «большой игры», начавшейся с «восточного вопроса» и закончившейся Первой мировой войной, обыграв не только Османскую империю, которую она долгие годы формально поддерживала, но и своих союзников по Антанте, в число которых входила Россия.

- Ислам призывает убивать неверных,  иудеи  пьют кровь христианских  младенцев – кто и зачем выдумывает такие небылицы?

- Это стандартное конструирование образа врага, который проще всего создать, дегуманизируя другого.
Религиозная инаковость – одно из наиболее фундаментальных различий между людьми. Поэтому неудивительно, что именно религиозные фобии и религиозная рознь столь живучи даже тогда, когда уровень практической религиозности крайне низок.

- Россия это страна, в которой человечество получило богатый опыт совместного проживания различных конфессий. Но вот сегодня Европа ушла далеко вперед – там приезжий мусульманин чувствует себя куда увереннее, чем коренной мусульманин в России. Куда делся наш опыт? И почему Европа более лояльна к мусульманам?

- Я бы не идеализировал Европу – там тоже есть и ксенофобия, и исламофобия, и атнииммигрантская и расистская риторика. Есть и соответствующие политические силы, продвигающие основанную на этом идеологию и добивающиеся иногда успехов.

Нынешние российские националисты и ксенофобы, по крайней мере, те из них, кто претендует на некий интеллектуализм и образованность, зачастую ссылаются именно на опыт и идеи европейских крайне правых. В конце концов, слово «скинхед» пришло не из русского языка.

Кроме того, позволю в ответ на вашу реплику заметить, что мы, конечно, можем, с высоты нашей тысячелетней истории ислама в Поволжье и полуторатысячелетней  на Кавказе – считать, скажем, третье поколение марокканцев в Париже – «приезжими». Но с позиции европейского гражданского общества и национального (не в русском, а в западноевропейском смысле, где nationality – это гражданство, а не этничность и тем более не религия) – они абсолютно коренные граждане своей страны – Франции, а не Марокко.

И здесь мы приходим к тому, что Европа и Россия – это две различные модели  общественного устройства, и в прошлом, и теперь.

Возвращаясь к приведенному условному примеру, можно сказать, что внук марокканских иммигрантов, родившийся в пригороде Парижа или в Марселе, по «национальности», т.е. гражданству – француз.  А марокканец он – по происхождению (даже не по этнической принадлежности, которая определяется не кровью, а самосознанием).
У нас же «национальность» – это именно происхождение (что, например, в советское время, когда это требовалось, всегда затрудняло «объективное» определение национальности детей от смешанных браков, которое предоставлялось на выбор самого человека).

А вот категории, которая была бы аналогом европейской nationality в нашем понятийном аппарате попросту нет. Термин «гражданство» ее не заменяет и воспринимается чисто формально. Азербайджанца с российским паспортом все равно будут воспринимать, прежде всего, как азербайджанца, а не как россиянина.

В Европе формальное и фактическое равноправие граждан независимо от происхождения, расы и религии обеспечивается именно гражданским обществом людей одной nationality. В России же ничего подобного, по сути, не было, и нет. Как следствие – отсутствует, или крайне слабо выражено – и чувство общности разных по происхождению и вероисповеданию людей в рамках объединяющей их идентичности более высокого уровня. Кроме того, в чисто религиозном плане, нашу ситуацию осложняет не забытый еще опыт советского государственного атеизма, уравнивавшего в одинаковом бесправии верующих всех конфессий.

Поэтому у нас часто особенно негативно воспринимаются публичные проявления именно религиозности и религиозного образа жизни. Грубо говоря, средний российский обыватель может еще терпеть, к примеру, узбека, метущего двор, но когда сто тысяч таких узбеков, таджиков, киргизов, молятся на улице, из-за чего перекрывают движение, и становится невозможным не только проехать, но и пройти – это уже вызывает раздражение.

А когда это происходит на фоне терактов, которые либо мотивируются религиозно, либо связываются в массовом сознании с религиозной идеей – возникает уже не просто раздражение, а страх, то есть фобия. Однако, такого рода фобии есть и в Европе, и в Америке, и также создают там существенные проблемы. Но на Западе эти проблемы пусть и не разрешаются до конца, но заметно смягчаются общественным устройством, в нашей же ситуации, происходит обратный процесс – проблемы общества только усугубляются подобными фобиями.

-А любопытно, что крупнейшие производители оружия массового уничтожения – христианские страны, только США уничтожили в Афгане и Ираке сотни тысяч, если не миллионы людей. Христианский мир столкнул Иран и Ирак, в результате войны тоже погибли миллионы. Но вот один мир прогрессивный и светлый, а другой угрюмый и смертельно опасный. Это ловкий пиар или ислам заслуженно ходит в списке первых угроз человечества?

- Я бы не назвал современный западный мир «христианским».

Западные исследователи давно уже употребляют термин «пост-христианский». И это справедливо – объяснять агрессивный империализм христианством как таковым, также неверно, как агрессивный радикализм – исламом, даже если Буш и Бен Ладен апеллировали к религиозной риторике и аргументации.

В основе всех этих явлений лежит широкий спектр социальных, политических и экономических факторов. Не исламский мир является сегодня центром глобальной мир-системы, и не мусульмане являются сегодня «хозяевами дискурса». Наоборот, исламский мир находится на периферии мирового капитализма, и исламофобия необходима, чтобы удерживать этот мир в подчинении, не только создавая соответствующее общественное мнение на Западе, но и формируя комплекс неполноценности у самих мусульман.

С другой стороны, ислам как универсальная монотеистическая религия, адресованная всему человечеству, основывается именно на тех общих для авраамических религий ценностях, отвергнув которые современный западный мир стал не только постхристианским, но и антирелигиозным. И с этой точки зрения ислам действительно может субъективно казаться «хозяевам дискурса», угрозой тому порядку вещей, который диктует нынешний глобальный политический и хозяйственный уклад.

А «угрюмым и опасным» можно – с помощью ковровых бомбардировок, подогревания внутренних конфликтов и поддержки коррумпированных элит, нещадно эксплуатирующих свои народы, – сделать любой мир, не только исламский.

Справедливости ради надо сказать, что такой образ исламского мира никогда не господствовал безраздельно: уже в 16-17 вв. в Европе было массово распространено идеализированное представление об Османской империи как государстве всеобщего процветания и справедливости. Что, в частности, привело к возникновению явления, называвшемуся в европейской литературе «ренегатство», когда европейцы переходили на службу к османским султанам и принимали ислам. А сегодня количество европейцев, принимающих ислам, исчисляется несколькими миллионами.

История, вопреки известному мнению Фукуямы (от которого он, правда, впоследствии сам отказался), отнюдь не закончилась.

- А вообще, почему все прогрессивное человечество не помогает взрослеть исламу, а пытается его уничтожить?

- Я не очень понимаю, что такое «прогрессивное человечество» и как оно должно «помогать взрослеть» исламу.
Скажем, месяц назад я был в Стамбуле на международном научном симпозиуме, посвященном изучению идей великого средневекового арабского философа истории и основоположника исламской социологии Ибн Халдуна, и возможности применения этих идей для объяснения современного общества. Там участвовали ученые, как из мусульманских стран, так и из США, Канады, стран Европы.

И я бы не взялся однозначно сказать, кто из них был «прогрессивней», и кто кому больше «помогал взрослеть».
Во всяком случае, это точно нельзя было определить, исходя из их принадлежности к исламскому или западному миру. Но я уверен, что подобная инициатива была бы совершенно невозможна без таких мусульманских интеллектуалов, как пакистанец Муктедар Хан или малаец Фарид Алатас, которые, вместе с тем, работают в американских университетах и являются крупнейшими западными учеными.

Все же неверно, на мой взгляд, сводить отношения между исламским миром и остальным человечеством исключительно к «желанию уничтожить» друг друга. Если отделить «человечество» от господствующего в мире политического класса, мы увидим гораздо более богатый и разнообразный спектр различных форм взаимодействия, в том числе и взаимообогащающих. 

- Погромы мигрантов в Бирюлево, теракт, приписываемый мусульманке в Волгограде, а до этого – многие и многие конфликты мусульманского сообщества и, условно скажем, русского националистического. Но вы, как историк, можете рассказать, как на протяжении многих веков сосуществовали конфессии в России. Было ли это мирное сосуществование, о чем не раз говорило руководство страны?

- В разные периоды российской истории политика государства по отношению к исламу и мусульманам была различной. Но можно согласиться, что межконфессиональных конфликтов между христианами и мусульманами «по горизонтали» у нас не было.

Были периоды конфликтов по линии «мусульмане – государство», они сменялись периодами благоприятствования исламу как «терпимой религии». Наиболее яркий из них – это создание при Екатерине II Таврического и Оренбургского магометанских духовных собраний. Это решение, хотя и было обусловлено текущей политической конъюнктурой, прежде всего необходимостью «замирить» мусульман Крыма и внутренней России после войны с Османской империей и восстания Пугачева, тем не менее, стало официальным признанием ислама как фактора внутрироссийской общественной жизни.

Но надо понимать, что Российская империя была самодержавной монархией с православием как государственной религией. Народы, населявшие эту империю, были не гражданами, подданными русского царя. В этом плане, и православные, и мусульмане, и иудеи, и католики выстраивали взаимоотношения между собой через государство, которому они в одинаковой степени оказались подчинены – кто-то силой, кто-то сравнительно мирным путем.
Империя вообще такая модель, когда сотни маленьких конфликтов решаются одним большим. Это же справедливо и для советского периода – если в царской России и были какие-то противоречия между ее подданными различных вероисповеданий, то в советский период все эти противоречия отошли на второй план перед прессом государственного атеизма. Священник, имам и раввин, оказавшиеся в одном застенке, становились скорее союзниками друг другу, чем конкурентами. Дореволюционная империя, в отличие от советской, все же, хотя бы формально, верила в Бога и поэтому понимала, что для того, чтобы управлять своими иноверными, в том числе мусульманскими подданными, нельзя было покушаться на базовые религиозные ценности и практики.

При этом вполне могли ограничивать влияние ислама, пресекать мусульманский прозелитизм, утверждать на уровне официальной идеологии превосходство государственной религии над всеми прочими. Завоевание мусульманских ханств Поволжья и Сибири, Кавказская война и завоевание Средней Азии не были со стороны России религиозными войнами против ислама, а были сугубо военно-политическими предприятиями.

Сама же империя более напоминала своим  устройством не колониальные империи Запада, а, скорее,  Османскую империю, своего рода «православный халифат», в котором иноверцы при известном ограничении их прав, все же были терпимы и имели некую внутреннюю автономию в своих религиозных и религиозно-правовых делах. Во многих аспектах статус тех же мусульман в Российской империи был сход со статусом зимми – иудеев и христиан – в Османской империи, и это в значительной осознавалось самими мусульманами, стремившимися придать этому фактическому статусу правовой характер.

При этом надо отдавать себе отчет в том, что сама имперская система менялась с течением времени, и модель религиозной политики екатерининской России отличалась от модели пореформенной России второй половины 19 в.. Эта последняя с началом революции 1905 г., трансформировалась в новую модель, с учетом появлявшихся тогда в стране институтов общественного представительства – Думы, политических партий и т.д.

- Стоит ли причины конфликтов настоящего – гонения на мусульман, неприятие инородцев (мигрантов) искать в прошлом?

- Причины современных конфликтов в прошлом можно найти только в том смысле, что некоторые события прошлого стали отправной точкой для последующего развития событий, которое привело к нынешней ситуации. Можно объяснять приток мигрантов из Средней Азии тем, что жители бывших колоний (хотя определение России и тем более СССР как колониальной империи – предмет очень серьезных споров в современной исторической науке) едут на заработки в метрополию, поскольку постколониальная экономика не оставляет им возможности выжить дома иначе.
Можно также объяснять кавказский сепаратизм  памятью о Кавказской войне 19 в. Но такие объяснения нисколько не помогают решить сегодняшние проблемы. Мы не можем вернуться на 100-150 лет назад и изменить прошлое, но мы можем предпринять такие действия в настоящем, которые избавят нас от плачевных последствий в будущем.
Хотя, конечно, только Господь осведомлен о том, что нам уготовано.