|
Репортаж из зала суда над 58-ю
Даже если вы знаете о процессе 58-ми в Нальчике все – ни заметки, ни видео не могут передать в полной мере атмосферу этого совершенно инфернального явления, коим стал суд над людьми, которых зверски пытали, заставили оговорить себя, а теперь восемь лет держат в застенке в ожидании решения их участия.
Мне пришлось ждать четыре года и не ходить на заседания, чтобы сохранить право выступить в качестве свидетеля защиты.
Дождалась.
Как говаривал один сильный мира сего, это посильнее «Фауста» Гете. Само государство пожаловало на свидание с нами.
Гигантский зал – не понятно, зачем было возводить такой храм Фемиды, да еще на территории СИЗО. Ничего подобного этому процессу больше никогда не будет происходить в Нальчике. Спецслужбы перешли к тому, что они теперь именуют «нейтрализация» – в плен не берут, в живых не оставляют, судить некого, массовых процессов не жди, таких долгих и таких провальных для репутации власти. Собственно, и на этом процессе реальных участников мятежа (кроме четверых) нет – все реальные убиты, а судят молящихся, случайных, знакомых и т.д.
Само здание похоже разве что на американские ангары, которые выстроены за пределами резерваций в Америке для судебных расправ над индейцами. Больше нигде ничего подобного я не видела. Правда, там индейцев выводят в кандалах на руках и ногах, да и суд там более шустрый.
США – страна, где само время-деньги, лепит свои нечеловеческие сроки, но не сажает на одну скамью 58 человек и не устраивает любительских спектаклей для праздной публики в виде многолетних процессов.
Скамейки для прессы на первом этаже. Запрещено сидеть на первом ряду. Почему? Боятся, что возмущенные журналисты с криками «долой» бросятся на судейских? Или опасность представляют старенькие учительницы, пришедшие рассказать суду, что их мальчики ни в чем не участвовали? Так на пути публики поставлена кованая решетка, выполненная мастером со скудными талантами, и бдит куча вооруженной охраны.
Мусульмане в повседневной жизни покрывают голову и носят бороду.
Оглядывая зал, понимаешь, что быть бородатым мусульманину можно в КБР только в тюрьме. На улицах Нальчика таких не увидишь. Большинство моих знакомых, приезжая в Нальчик, бороду бреют. Если вы – не известный московский журналист, то за бороду в КБР могут и «нейтрализовать».
Приставы в картузах. Но почему-то делают замечания журналистам, чтобы те сняли бейсболки.
Процесс объявлен открытым, но пускают сюда по спискам.
И таких парадоксов крючкотворства тут тьма.
Синие мундиры сидят слева – это прокуроры. Все – приезжие. Восемь лет эти дамы и господа ездят в Нальчик в бронированных машинах и живут под охраной.
Справа – шесть клеток с мусульманами. Три клетки пустые.
Их сторожат полицейские, сменяясь время от времени и вставая то в шеренгу лицом к клеткам, то в шахматном порядке глядя в зал и на подсудимых. Зачем это все? Наблюдают за адвокатами? Чтобы те не сфотографировали подсудимых? Или судей? Или прокуроров? Или все это – просто усердие государственного устрашения?
Половина клеток пустует. Суд удалил 30 человек до конца процесса. Удалил их за то, что они шумели в знак протеста против неоказания медицинской помощи заключенным. Теперь оставшиеся тоже хотят, чтобы их удалили. Они берут слово и требуют, сообщая суду, что они шумели вместе со всеми. Но «уважаемый суд» изрекает, что только он, суд, имеет право удалять кого хочет.
В конце марта двоим узникам, державшим голодовку, не вызывали врача. Один из них порезал себя в знак протеста против всего этого бесчеловечного процесса, тюремных порядков, беззаконий и круговерти притеснений. Теперь он истекает кровью – буквально. А врач (по специальности патологоанатом) издалека на него смотрит и считает, что «все нормально».
Перед прокурорами, адвокатами и публикой множество экранов. Зачем столько экранов? Ведется постоянная съемка. Почему бы ею не воспользоваться, чтобы точно узнать, кто шумел? Ведь среди удаленных есть двое, которых вообще не было на тот момент в зале – и они точно не шумели. Но тут, на этом суде, все предметы и приемы идут в ход не по своему прямому назначению.
Если камера показывает клетки с заключенными, то на заднем плане, как тигры, туда-сюда расхаживают дюжие охранники, разминая свои застоявшиеся мышцы. Их мерное механическое расхаживание, болезненные движения не вмещающихся в экран гор мяса – тоже часть спектакля, как и все, что здесь происходит.
Синие мундиры проходят на свои места из неприметной дверцы. Они как будто стараются делать вид, что не знакомы друг с другом, не имеют друг к другу никакого отношения. Первой всегда выходит сухая дама, строго глядя себе под ноги. Она первой и удаляется из зала. Глава прокурорской группы Ольга Чибинева ходит подчеркнуто мужским размашистым шагом. На ногах у нее высокие черные сапоги. Очевидно, это некий прокурорский шик. Сиреневая помада под цвет маникюра.
Семь лет назад Чибинева требовала, чтобы суд слушал дело подальше от КБР. Не прошло.
Время от времени Чибинева зачитывает показания подсудимых. Большая часть этих показаний датируется осенью 2005 года, то есть они даны в ходе того самого конвейера пыток и избиений, о которых 58 узников не раз заявляли. Суд ни разу не принял эти заявления к сведению.
Затем демонстрируют видео с выездом узников на «место преступлений». Иногда на видео нет звука. Иногда нет изображения. Но, честно говоря, сами эти «неопровержимые доказательства» – ярчайший аргумент, что против большинства подсудимых дела просто сфабрикованы, и есть установка их осудить любой ценой.
Цена эта – окончательное уничтожение понятия правосудия.
На экране забитый, запуганный и обколотый «наркотиками правды» парень 20-ти лет. Запинаясь, он перечисляет, кто еще тут с ним был. Он путается в фамилиях. Он не знает, куда показывать. На некоторых кадрах он вообще не ориентируется на местности. Идет, как шальной, не разбирая дороги, под колеса автомобилей, а вохровец тянет его за рукав.
Тот же парень – сегодня за решеткой. Теперь ему 28. От тех побоев у него дергается лицо. Но он говорит нормально – не как на видео. Рассказывает, как его обкололи неизвестно чем, как проходили очные ставки, выезды на местность. Никто его не спрашивал, куда ехать. Везли, затолкав под сиденье автомобиля, вытаскивали из машины, и, если он путался в том, как ему приказал говорить следователь, то охранник бил его автоматом, когда камера выключалась.
Он просит показать крупным планом его руки на видео – и говорит, что на запястьях следы пыток. Но прокурор считает, что это просто тень от наручников. И спрашивает, почему он не жаловался своему адвокату тогда.
«Потому что убили бы, из окна выкинули бы или еще что надумали бы», – говорит узник.
А прокурор снова зачитывает показания. Там совсем другие слова, чем на видео. Там другая речь, другие термины.
Короче говоря, ничего у них не сходится. И все прокуроры это понимают. И все адвокаты. И подсудимые. И журналисты. И публика. И судьи. Но суд идет восьмой год.
Свидетель дает показания. Судья дежурно спрашивает:
- Кто-нибудь из подсудимых является вашим близким родственником?
- Да, вот он, – и свидетель называет того, о ком он пришел свидетельствовать.
- В каком родстве вы состоите?
- В близком.
- Вы можете указать, в каком именно?
- Наши родители – братья.
- Согласно закону, это не считается близким родством…
Шепоток по залу. Еще бы! Вся королевская рать изменила конституцию, закон и УК – на основании утверждения, что в КБР суд присяжных невозможен, потому что здесь все друг другу родственники. А вот теперь оказывается – и не родственники вовсе.
Меня вызвали на суд адвокаты Расула Кудаева. Как и десятки других журналистов, 13 октября 2005 года я звонила ему, узнать, что происходило в городе. Расула Кудаева знали десятки коллег – ведь он был бывшим узником Гуантанамо, выпущенным оттуда за отсутствием состава преступления. Множество журналистов встречались с ним, чтобы узнать, как пытают в Гуантанамо. Все, кто хоть раз видел Расула после американской тюрьмы, знали, что он – инвалид, с трудом перемещающийся. Ни у кого и мысли не было, что он мог прыгать с оружием в руках, как теперь уверяет обвинение, да еще чуть ли не руководить мятежом. Собственно говоря, идея о том, чтобы ловко связать Расула Кудаева и события 13 октября, следствию пришла не сразу – ведь и арестовали его только через 10 дней. А в тот день Расулу звонили и Анна Политковская, и другие московские журналисты.
Прокурор спрашивает меня:
- А зачем вы звонили Кудаеву еще раз, если он ничего не знал о том, что творится в городе?
- Мне нужна была информация. Журналисты обзванивают всех, чьи телефоны могут раздобыть, и по многу раз.
- А вы звонили в официальные органы? А вы звонили Ольге Кирий?
Вот оно что! Они хотят, чтобы журналисты транслировали только то, что говорят «органы». Ольга Кирий, любимица прокурора, судя по всему, является образцом такой трансляции.
Судья спрашивает:
- А почему у Кудаева в бедре американская пуля?
- Обычно американская пуля попадает в человека , вылетев из американского ружья.
- Мы знаем это. А вы знаете, почему Кудаев оказался в Афганистане?
- Я знаю. Но почему бы Вам не расспросить об этом самого Кудаева – он восемь лет в вашем распоряжении?
- Вы отказываетесь отвечать?
Адвокаты считают, что этот вопрос вообще к делу не относится.
Но он относится. И еще как. Ведь весь этот суд вместе с прокурорами полагает, что поехать в Афганистан – само по себе преступление. В глубине души они солидарны со всем гуантанамовским начальством, гноящим зеков 12 лет без суда и следствия. Они, внутри своих чиновных душ, искренне не понимают, зачем так напрасно Гуантанамо разжало свои челюсти и освободило семерых наших узников – да еще и за отсутствием состава преступления.
И не имея никаких доказательств вины Расула Кудаева в событиях 13 октября, они хватаются за последний аргумент: ах, он ведь был в Гуантанамо, и у него американская пуля, а в хорошего человека разве попадет американская пуля? Хороший человек разве окажется в Афганистане? Хороший человек вообще разве попадает в тюрьму?
Возможно, Расул Кудаев снизойдет до этого суда и расскажет, как дустумовцы решили продать американцам всех не афганцев, как обманом заманили их в тюрьму Калаи-Джанги, как вместе с американцами заливали водой заключенных, когда они взбунтовались, как они там стояли по горло в ледяной воде три дня, как по ним, пленным, стреляли и как одна такая американская пуля застряла у него в бедре.
Несколько раз я подъезжала к этому узилищу на такси. Каждый раз мне задавали один и тот же вопрос: «Освобождаетесь?» То есть еду ли я за своим братом-мужем-сыном, кого отпускают. И вопрос этот задавали с сочувствием к узникам, а не их палачам.
Мало сказать, как люди жалеют заключенных и запытанных. Надо понимать, с какой ненавистью люди относятся к тюрьме.
Ворота этого эпического СИЗО выкрашены тремя цветами государственного флага, чтобы ни у кого не было сомнения, что государство – здесь. Что государство – это СИЗО, пытки, палачи, тюремная баланда, ложь, самооговор, карцер, издевательство.
«Участок – великая вещь, это место встречи меня с государством». Так сформулировал почти сто лет назад тайну фараона Велемир Хлебников. За сто лет эта правда встречи с фараоном обрела чеканную ясность: триколор на пуленепробиваемых скрипящих воротах, слегка приоткрывающих пасть, чтобы сглотнуть новую жертву.
