В тихую летнюю, как ушедшая, ночь французские саперы перешли границу у реки. Случившаяся 23 июня (по новому стилю) двести лет назад в Литве первая перестрелка между ротой саперов и казачьими разъездами и означала начало Отечественной войны 1812 года. Участвовало в ней и примерно 4 тысячи казахов – в основном в составе казачьих полков.
Правда, об этой войне снято немного фильмов и написано ещё меньше исследовательских работ. Об особенностях исторической памяти и науки мы беседуем с Павлом Шаблеем, преподавателем истории костанайского филиала ЧелГУ, недавно вернувшимся с конференций в Киеве и Казани.
– Павел, была ли та война в полном смысле отечественной для казахов и для живших на территории современного Казахстана казаков?
– Трудно ответить однозначно. Казаки, например, «Горькой линии», проходящей в том числе по территории нашей области, сразу узнали о начале войны, от них информацию о французском наступлении получали и торговавшие с ними казахи. Остальные долго оставались не в курсе событий. Замечу, что Наполеон рассчитывал организовать на территории Российской империи несколько управляемых марионеточными правителями княжеств. Он рассчитывал, что империя развалится сама из-за этнической неоднородности. Мне кажется, абсолютно тщетно. Ведь в 500-тысячной российской армии сражалось 25 тысяч мусульман. Этнических казахов, башкир, татар было ещё больше, просто многие из них крестились и больше инородцами не считались. Россия Александра I стремилась показать себя как мать всех живущих на ее территории народов. Вообще у татар, башкир, казахов положение тогда было лучше, чем в крепостной России. А все служившие люди, независимо от своих религиозных предпочтений, при достижении даже самых низких чинов в табели о рангах (например XIV-го – звания хорунжего) получали личное дворянство. При этом многие мусульмане дослуживались до чина VI класса – полковника.
– А как же лозунг «Православие, самодержавие, народность»?
– «Теория официальной народности» и, соответственно, этот лозунг министра народного просвещения Сергея Уварова появился уже в 30-х годах. А в начале 19 века в газетах царила совсем другая риторика, вроде «без различий сословий и вер все встали на защиту...», ну и так далее. Так что пошедшие воевать мусульмане сделали это добровольно, ведь никаких рекрутских наборов на нынешней территории Казахстана не объявлялось. Тогда здесь не было даже имперских административных органов, сохранялось традиционное ханское управление. Процветало миссионерство, которое не ставило перед собой политических целей. Библейским обществом в Петербурге было переведено на казахский Евангелие, бесплатно распространено несколько тысяч экземпляров. Действовали на территории Центральной Азии и британские миссионеры, правда, их деятельность скоро запретили.
– Как «тлетворное влияние Запада» или как лишний козырь британцев в «большой игре» за Центральную Азию?
– Возможно, верно и то, и другое, хотя «большая игра» началась несколько позже.
– А не было ли на территории сегодняшнего Казахстана своих «декабристов», тех, кто посмотрел, как живут в Европе, и стал предлагать ввести на родине западные порядки?
– По крайней мере, о таких случаях нет сведений. Хотя много казахов участвовало под командованием атамана Платова в Веймарском сражении. И люди с общественным влиянием среди воевавших были – например, батыр Нарымбай Жанжигитулы, ставший полным кавалером ордена св. Георгия. Позже кюйши Жаяу Муса Байжанов посвятил несколько своих произведений этой войне, но в них нет ни слова о европейском порядке. Вряд ли здесь в начале XIX века могло возникнуть серьезное революционное движение. Из-за того, повторюсь, что здесь жилось лучше, чем в центральных российских губерниях с крепостным правом. Хотя написанных в духе «школы анналов», научно обоснованных картин повседневной жизни казахов я не встречал.
– Интересно, почему? Почему сейчас главный научный тренд нашей исторической науки – изучение Алаш-Орды или начала XX века в общем?
– Научные интересы, как и любые другие, редко чем-то мотивированы. Другое дело – может ли историк посвятить достаточное время научной деятельности, которая касается войны 1812 года и Центральной Азии. Ведь темы для крупных исследований лучше подбирать мейнстримовые. Современная социальная и политическая конъюнктура не располагает к изучению первой половины XIX века. Первая трудность, с которой столкнется исследователь, – скудость источников. Можно просидеть год в архивах Алматы, Уфы, Казани и Петербурга и найти лишь несколько действительно ценных документов. Кстати, в Европе хотя и выделяются неправительственные гранты на изучение, например, конфессиональной политики Российской империи в Казахстане, но чиновники от науки таким темам не благоволят. В XIX веке у университетов было больше свободы.
– Имеете в виду самоуправление?
– ...и статус выпускника и преподавателя. Все обладатели университетских дипломов автоматически получали личное дворянство. Хотя коррупция была и тогда. Вот, например, случай со скандалом в МГУ в середине XIX века. Там преподавал некий Козлов, бравший взятки, и большая часть преподавательского состава пришла к ректору с ультиматумом: или мы, или Козлов. У Козлова было влияние на ректора, и он остался. А великий историк Сергей Соловьев ушел. Его коллега Тимофей Грановский остался только из-за того, что он должен был отработать пять лет после «Болашака» того времени – европейской стажировки. Все ушедшие легко нашли места в Петербургском университете. Сейчас такая принципиальность, к сожалению, в глазах большинства не только нелепа, но и комична.
