На сегодняшний день существует относительно «бесчисленное множество» работ и статей, посвящённых движению «Талибан» и его деятельности. Столько противоречивых аргументов и фактов окутывают это революционное движение, которое уже второе десятилетие не сходит с повестки информационного дня. Да, Афганистан по-прежнему остаётся предметов «Турниров Теней», как важный транзитный и транспортный буфер, выгодная геополитическая территория. И талибы как одни из основных и влиятельных игроков «Афганской арены» вместе со своей же страной будоражат умы современников и мировой общественности.
Помимо самого факта наличия указанных работ и статей, важно отметить, что зачастую не все они написаны учеными, специалистами по данному вопросу, даже если и имеют статус научного издания. Несмотря на то, что какой-либо исследовательский очерк или трактат снабжен справочным аппаратом, указателями, развернутыми послесловиями, и из этих послесловий читатели могут почерпнуть много интересного как для понимания изучаемой обстановки, о которой были написаны тексты, но наряду с положительными моментами, эти анализы, исследования и предисловия нередко содержат и ряд, по меньшей мере, спорных утверждений и оценочных суждений.
Переходя к анализу подобных рассуждений необходимо сразу подчеркнуть, что автор данной статьи не считает, что талибы или кто-либо другие, подконтрольные им, в принципе не подлежат критике. Ведь, в конце концов, безгрешных людей (кроме пророков (мир им всем)) не существует. Однако критика критике – рознь. В самом общем виде можно выделить критику научную и ненаучную. Научная критика того или иного движения прошлого (и настоящего) исходит не из личного мировоззрения критикующего, а из идеологии-мировоззрения критикуемого. В начале, устанавливается, каким была мировоззренческая идеология рассматриваемого исторического движения, каковы были его базовые, исходные принципы, его логика, было ли его идеологическое мировоззрение внутренне согласовано между его членами и представителями или, напротив, противоречиво. Затем выясняется, насколько дела этой группы или движения сего соответствовали его идеологии: не было ли оно лицемерно, когда на языке лидера политического движения одно, а на деле совсем другое. Оценка же мировоззрения и идеологии того или иного исторического движения и проистекающих из него действий как положительных или отрицательных – это уже ненаучная критика, поскольку такая оценка исходит из личного мировоззрения критикующего. Поскольку никакое мировоззрение не может быть научно доказано, потому такая критика и является ненаучной.
И на деле, вместо этого авторы различных аналитических и исследовательских изысканий занимаются ненаучной критикой деятельности Талибана (а, стало быть, опосредованно, и мировоззренческой основы этой деятельности) исходя их своих собственных мировоззренческих установок. Когда, например, подвергают рассмотрению (далее события конца второй половины 90-х гг.) военные действия талибов против анархических пуштунских племён Юга, противоречивые взятие Кандагара и захват Герата с последующей нивелировкой местной культурной традиции, непримиримую борьбу с шиитами-хазарейцами, а также действия по подавлению еврейского, индусского и сикхского элементов, не говоря уже о разрушении буддийских статуй как мирового наследия. Последовательно из уст аналитиков, политологов всяких мастей и правозащитников раздаются возгласы об угнетении талибами женской половины населения, нарушении прав человека, «пыток и казней» (таким крикунам впору освежить память насчёт режима «военного времени» и соответствующих оному наказаний за проступки).
Но как писал об этом ещё Макс Вебер без малого сто лет назад, в такой критике «речь идет о пестром наборе «культурных ценностей», за которыми в действительности скрываются субъективные претензии к ходу культурного развития» (Вебер М. Избранные произведения. М., 1990 / 2, с.550).Оценивая (с научной точки зрения) подобную критику, М. Вебер справедливо замечает, что«это – беспрецедентная ситуация, когда многочисленные облеченные доверием государства (словно) «пророки» берут на себя смелость вещать – не на улице или в церквах или каким-либо иным публичным образом, а если privatim, то отнюдь не в кругу избранных сторонников какой-либо религиозной секты, которая признает себя таковой и проповедует свое вероучение, – осмеливаясь предлагать решение важных проблем мировоззренческого характера «во имя науки» [там же]. «Для пропаганды своих практических идеалов, – продолжает великий немецкий учёный, – профессор, как и любой другой человек, легко может воспользоваться иными средствами, а если это его не устраивает – создать их в форме, соответствующей его намерениям…» [там же, с.551]. Однако в своей научной деятельности ученый и преподаватель должен, прежде всего, стремиться к «признанию фактов, в том числе – и в первую очередь – таких, которые неудобны для него лично, и умению отделять их констатацию от оценивающей их позиции» [там же, с.552]; он должен научиться «умению дистанцироваться при изучении научной проблемы, в частности подавлять потребность выставлять на первый план свои вкусы и прочие качества, о которых его не спрашивают… В решении каждой профессиональной задачи вещь как таковая заявляет о своих правах и требует уважения ее собственных законов. При рассмотрении любого специального вопроса ученый должен ограничить свою задачу и устранить все, непосредственно не относящееся к делу, прежде всего свою любовь или ненависть… Вносить личные мотивы в специальное объективное исследование противоречит самой сущности научного мышления. Отказываться от специфического самоограничения, необходимого для профессионального подхода, – значит лишить свою «профессию» ее единственного смысла, еще существующего в наши дни» [там же].
«Речь идет, –продолжает М. Вебер, – только о весьма тривиальном требовании, которое сводится к тому, чтобы исследователь отчетливо разделял две группы гетерогенных проблем: установление эмпирических фактов (включая выявленную исследователем «оценивающую» позицию эмпирически исследуемых им людей), с одной стороны, и собственную практическую оценку, то есть свое суждение об этих фактах (в том числе и о превращенных в объект эмпирического исследования «оценках» людей), рассматривающее их как желательные или нежелательные, то есть свою в этом смысле оценивающую позицию – с другой… Эмпирико-психологическое и историческое исследование определенной оценочной позиции в аспекте ее индивидуальной, социальной или политической обусловленности может только одно: понимая, объяснить ее. И это немало. Не только вследствие достигаемого таким образом вторичного (не научного) результата, чисто личного характера, позволяющего быть «справедливее» по отношению к чужому мнению (действительно иному или представляющемуся таковым). Сказанное чрезвычайно важно и в научном отношении. Во-первых, при изучении эмпирической каузальности в поведении людей это позволяет проникнуть в их действительно последние мотивы. Во-вторых, в дискуссии, где звучат различные (действительно иные или представляющиеся таковыми) оценочные суждения, это помогает понять действительные ценностные позиции сторон» [2, с.558, 561]. «В то же время, – справедливо замечает М. Вебер, – «все понять» отнюдь не означает «все простить», и вообще понимание чужой точки зрения совсем не обязательно ведет к ее оправданию. Напротив, с такой же, а часто и с большей вероятностью оно ведет к ясному постижению того, почему и в чем согласия не может быть. Однако такое понимание и есть постижение истины» [там же, с.561].
К сожалению, авторы и вещатели оценочных суждений даже не пытаются понять причины «жестоких» действий талибов, априорно объявляя их «сумасбродными» и «авторитарными». Но как верно указывается, в общем, талибы являются представителями мусульманского мира, используя канонически в сфере фикха ханафитский мазхаб.
На заре своего появления, когда около 20 000 афганцев и сотни учеников пакистанских медресе буквально двинулись через границу, чтобы присоединиться к Мулле Омару и еще тысячи афганских пуштунов примкнули к ним по пути на север, то большинство из них были очень-очень молоды - от 14 до 24 лет. Переживая юношеский и не очень максимализмы. И как все пуштуны, они умели обращаться с оружием. Многие из них провели всю свою жизнь в лагерях беженцев на чужбине, впитывая Коран в десятках медресе, которые росли как грибы после дождя усилиями афганских мулл или партий со стороны Пакистана, имевшего свой стратегический интерес. Там они изучали Коран, хадисы Пророка и основы исламского права в интерпретации своих преподавателей, но, увы, ограниченных в чём-то. Ни учителя, ни ученики не имели никаких математических, естественно-научных, исторических или географических познаний. Многие из этих юных воинов не знали даже историю своей собственной страны или историю джихада против Советского Союза.
Эти мальчишки были страшно далеки от тех партий моджахедов, сражавшихся с СССР, которые взошли на арену событий в 1980-х, - людей, знавших свое племя и своих предков, с ностальгией вспоминавших о покинутых фермах и долинах, помнивших легенды и сюжеты из истории Афганистана. А уже эти мальчики принадлежали к поколению, никогда не видевшему мира на родной земле, - ни единой минуты, когда Афганистан не воевал бы с захватчиком или сам с собой. Они не помнили ни своего племени, ни своих предков, не помнили о том сложном смешении народов, которое составляло их родное селение и их страну. Они, словно метафорой, были выброшены из войны на «берег истории» так, как море выбрасывает на берег останки кораблекрушения. Лишенные памяти о прошлом и планов на будущее, они были целиком погружены в настоящее, в настоящее по спасению родного им Афганистана от распрей и череды войн. Они были в буквальном смысле сироты, оставленные войной, без корней, без дома, без работы, ничего не имеющие и мало что знающие. Они обожали войну, поскольку она была единственным занятием, к которому они были готовы. Их мессианская вера в пуританский ислам, вколоченная в их головы зачастую простым деревенским муллой, была единственной опорой, придававшей их жизни какой-либо смысл. Не подготовленные ни к чему, даже к традиционному делу своих предков - возделывать землю, пасти скот, заниматься ремеслом, - они были теми революционными силами, которые были призваны для ограждения Афганистана от гнетущих его бедствий.
Кроме того, они тем охотнее присоединились к мужскому братству, созданному лидерами талибов, что ничего другого они в жизни и не знали. Многие были настоящими сиротами, выросшими в отсутствие женщин - матерей, сестер или кузин. Другие были студентами медресе или жили в лагерях беженцев, где жесткое разделение полов было нормой, а родственники женского пола появлялись лишь на короткое время. Даже по меркам консервативного пуштунского племенного общества, где селение или кочевой лагерь были сплоченными сообществами и мужчины жили бок о бок с женщинами, жизнь этих парней была суровой. Они просто не знали женского общества. Муллы, учившие их, подчеркивали, что женщина - это искушение, то, что отвлекает от служения Аллаху. Поэтому когда талибы пришли в Кандагар и их лидеры запретили женщинам выходить из дома на работу, в школу и даже за покупками, большинство этих мальчиков из медресене нашло в этом ничего необычного. Половина рода человеческого, которой они не знали, несла для них ветхое искушение супротив их более высших «мессианских целей» по возрождению Афганистана. И самым простым было временно изолировать эту половину, тем более что так говорили и муллы, исходя из специфического трактования исламского права, отвечающему тогдашней ситуации, которая происходит и поныне. И это уже было той чертой, которая коренным образом отделяла талибов от старых партий моджахедов.
Это мужское братство предлагало молодым людям не только религиозную цель, за которую стоит воевать, но и образ жизни, который следовало принимать целиком и который наполнял смыслом все их существование. По иронии судьбы Талибан весьма походил на суровые рыцарские религиозные ордена, возникшие в христианском мире во время крестовых походов, своей дисциплиной, мотивацией и безжалостностью в достижении целей. Впервые месяцы стремительных побед Талибана у тамошнего населения сложилась целая система взглядов о непобедимости, дарованной лишь воинам Всевышнего. В те горячие дни каждая победа усиливала у них уверенность в правоте их дела, в том, что Аллах на их стороне и что их толкование ислама - единственно верное. А Ислам всегда был стержнем жизни простых афганцев. Любой мусульманский обряд - будь то пятикратная ежедневная молитва, пост в месяц рамадан или закят(исламский налог в пользу бедных) - мало в какой исламской стране соблюдается так же регулярно и с таким же благочестием, как среди афганцев. Ислам послужил основой для объединения разноплеменных народов Афганистана, а джихад часто служил знаменем афганского национализма в борьбе против англичан и русских. Когда речь идет о вере, коммунист, король и муджахид ведут себя одинаково. Престарелый экс-король Захер Шах в Риме спокойно прерывал официальные встречи, чтобы выйти в соседнюю комнату и помолиться. Министры-коммунисты молились в своих кабинетах. Моджахеды останавливали бой, чтобы помолиться. Мулла Омар проводил долгие часы на своем молитвенном коврике и часто размышлял о вопросах стратегии после молитвы. Ахмад Шах Масуд прекращал командовать боем, чтобы помолиться, погружаясь затем в одухотворенное молчание среди грохота пушек и радиопереговоров.
Изначально так повелось, что ни один афганец не может настаивать на том, чтобы другой мусульманин рядом с ним молился тоже. По народной традиции афганский ислам отличался терпимостью по отношению к другим направлениям ислама, другим религиям и к современному образу жизни. Афганские муллы никогда не унифицировали исламское мировоззрение своих людей, и до самого последнего времени различия внутри исламского Афганистана не становились политическим вопросом. Но уже интерпретация талибами ислама, джихада и преобразования общества явилась в новье и аномальным явлением в Афганистане, поскольку они не следовали ни одному из предыдущих околополитических доктрин или установок, появившихся во время антисоветской войны. Талибы не были ни последователями «Братьев-мусульман», ни суфийскими мистиками, ни народнически-традиционалистами. Они не попадали ни в одну из частей спектра исламских идей и движений, возникших в Афганистане между 1979 и 1994 годами. Но можно с уверенностью говорить, что вырождение старых идеологем и кризис доверия ко всем старым трем направлениям (вышеобозначенными), их сползание к неприкрытой, бесстыдной борьбе за власть создало идеологический вакуум. Который и был заполнен впоследствии молодым Талибаном, по его мнению, призванным объединить разрозненный Афганистан под новым началом.
Ибо после ухода советских войск иноземные державы и мировая закулиса не оставили в покое Афганскую землю, а продолжили обкатывать на ней пламя жестокой гражданской войны, покончив с многовековой афганской традицией терпимости и согласия. Впервые в истории исламского Афганистана религия из объединяющего начала превратилась в смертельное оружие вражды, раскола и кровопролития в руках различных враждующих группировок. Началась буквально война «всех против всех». А само мусульманское общество Афганистана XX века оказалось разделённым между двумя конфликтующими идеологическими структурами. С одной стороны - это клан, племя, этнос. С другой – государство и религия. Выбор лежит между верностью малой группе и верой, лояльностью своему племени и лояльностью умме, а не государству. Первым афганским исламистам – партиям моджахедов – не удалось разрешить это противоречие. Потому Талибан был создан как исламское реформаторское движение с целями изменения основания политической и общественной жизни. А исторически и культурологически ввиду того, что афганцы вспыльчивые и мятежные по большему счёту, талибы явили мусульманскому миру и Западу новый тип исламского революционизма, отвергающего любые компромиссы с умеренным группами и с Западом. Отказ талибов пойти на соглашение с учреждениями ООН и странами-донорами или поступиться своими принципами в обмен на международное признание, отвержение ими старых мусульманских правящих элит в регионе Афганистана за их продажность возбудили споры во всем исламском мире и вдохновили молодое поколение. Талибы произвели на свет новый исламский фундаментальный конструкт грядущего тысячелетия – бескомпромиссный и не признающий никакой другой иной политической системы, кроме своей собственной. Их собственное идеологическое основание опять же взращивалось в афганских лагерях беженцев, о которых выше был дан обзор.
Тем не менее, и после того, как было установлено, что действия талибов и их мулл с командирами не были простым капризом, но явились проявлением общего для всех них отношения к изжившим и сцепившихся друг с другом старых идеологий-мировоззрений, остается вопрос: почему талибы так исключительны, можно сказать, нетерпимы к инакомыслящим? Потому, что с точки зрения талибов (и представителей любых других мировоззрений, признающих истинность своей системы взглядов) их система ценностей есть истинная, необходимая и достаточная для спасения знание, поскольку происходит от Создателя, Который Всесовершеннен и свободен от всех недостатков. Среди различных совершенств Всевышний обладает и совершенным знанием. Исламское вероучение, как инспирированное Всесовершенным Господом, так же причастно к совершенству, хотя и не во всей его полноте, что для конечных существ, какими являются люди, невозможно, да и не нужно. Исламское знание, имеющее прямое отношение к божественному знанию, - истинно, закончено и достаточно для достижения цели человеческой жизни – спасения в Ахирате.
Из истинности и всесовершенства божественного знания, которое, так или иначе, открывается человечеству, с необходимостью следует исключительность (или «нетерпимость» и «агрессивность» как говорят непонимающие причин этого, или понимающие, но не признающие, люди). В самом деле, если знание которым обладает некоторый субъект, является изобретением людей, то есть несовершенным (поскольку errarehumanumest), то для его обладателя вполне логична и даже неизбежна «открытая» позиция по отношению к другому знанию и готовность изменить или даже полностью отказаться от своего знания, если будет показана его ошибочность. Но если некто обладает знанием, причастным к истинному знанию (или верит, что то знание, которым он обладает, является таковым), то он, не вступая в конфликт с разумом, логикой и совестью, неизбежно должен занимать позицию исключительности по отношению к любому другому знанию, иначе он окажется подлецом, который предает то, без чего невозможна нормальная жизнь – истину. Это означает, что если мы стремимся придерживаться базисных законов логики, и в особенной мере закона непротиворечивости (А не может быть равным не-А), то в таком случае одни притязания на религиозную истину являются истинными, а другие ложными. Конечно, можно спросить, на каком основании талибы вообще считают именно свою точку зрения на «Афганский вопрос» истинным, но это, если и не выходит за рамки научного дискурса (есть такое мнение), то, во всяком случае, есть совершенно новая, по отношению к проблематике данной статьи, тема. Цель данной статьи – понять логику действий Талибана – не более, но и не менее.
Возвращаясь к этой проблеме (проблеме понимания логики действий движения Талибан) необходимо отметить, что осознание обладания абсолютной истиной, да ещё в таком важном вопросе как спасение души, объективно создает ситуацию, при которой носитель этой истины должен не только отрицать все альтернативные точки зрения, но и активно распространять известную ему истину, приобщать к ней как можно больше людей. Если он этого не делает, то тем самым он фактически способствует их вечной погибели. Очевидно, что при этом распространении неизбежно возникает борьба с другими идеологиями, поскольку они, чаще всего, с точки зрения своих сторонников, так же мыслятся как соответствующие истине и, поэтому, относительно и бесконечно ценные, нуждающиеся в защите и распространении. Сказанное относится не только к религиозной, но и к любой другой истине. Ставит же учитель математики двойку за любой вариант решения примера «2 2», кроме варианта «4», не вступая ни в какой диалог, потому что уверен, что только ответ «4» есть истина, а всё остальное – ложь, с которой, поэтому необходимо бороться, а не вступать в диалог, искоренять, а не оберегать.
Как верно замечает по этому поводу М. Вебер, «столкновение ценностей везде и всюду ведет не к альтернативам, а к безысходной смертельной борьбе, такой, как борьба «Бога» и «дьявола». Здесь не может быть ни релятивизаций, ни компромиссов – конечно по своему смыслу. Фактически, то есть по своей видимости, компромиссы существуют, как знает по собственному опыту каждый человек, притом на каждом шагу. Ведь почти во всех реальных ситуациях, в которых люди занимают определенные важные для них позиции, сферы ценностей пересекаются и переплетаются. Выравнивание, которое производит «повседневность» в самом прямом смысле этого слова, и заключается в том, что в своей обыденной жизни человек не осознает подобного смешения глубоко враждебных друг другу ценностей, которое вызвано отчасти психологическими, отчасти прагматическими причинами; он прежде всего и не хочет осознавать, что уходит от необходимости сделать выбор между «Богом» и «дьяволом», от своего последнего решения, какую же из этих борющихся ценностей он относит к «божественной» и какую к «дьявольской» сфере. Плод от древа познания, который нарушает спокойное течение человеческой жизни, но уже не может быть из нее устранен, означает только одно: необходимость знать об этих противоположностях, следовательно, понимать, что каждый важный поступок и вся жизнь как некое целое – если, конечно, не скользить по ней, воспринимая ее как явление природы, а сознательно строить ее – составляют цепь последних решений, посредством которых душа, как пишет Платон, совершает выбор своей судьбы, то есть своих действий и своего бытия» [2, с.565-566]. Талибы не стали уподобляться тем обывателям, о которых говорит М. Вебер. Они не «скользили» по жизни, но «совершили выбор своей судьбы» и последовательно и бескомпромиссно боролись за выбранные ими исламские ценности. Можно ли после этого упрекать их за эту интеллектуальную и этическую честность и последовательность? Хуже ли они тех непоследовательных и интеллектуально и этически нечестных, лицемерных обывателей, которые думали одно, а говорили и делали другое?
В чем собственно обвиняются также талибы? В том, что не охраняли старую и предшествовавшую культуру взаимоотношений и сосуществования пуштунов и непуштунов во всей её полноте. Но почему они должны были сие охранять? Ведь они не были её частью. Выше уже было показано, где появилась их мировоззренческая идеология и оформились базовые принципы, которые они и стали унифицировано прививать Афганской земле, охранять. Чем, с точки зрения современной науки, та старая культура лучше, предпочтительнее «талибанской матрицы»? С точки зрения современной науки подобное несравнимо; бессмысленно говорить что та или иная из культурных идеологий лучше. Но почему, якобы, талибы не смогли отнестись «терпимо» сразу к другим культурам и мировоззренческим идеологиям – и к исконным афганским тарикатам, шиитским общинам, тем или иным непуштунам и к политическим формациям Моджахедов? Потому что талибы являются верующими людьми, искавшими и нашедшими Истину, а не современными людьми западной цивилизации, которые отрицают истину как отжившую мифологему, но которые, тем не менее, собирают и хранят наследие всех культур, не являясь органической частью ни одной из них. Но разве может быть вина талибов в том, что они не были людьми, для которых «истина мертва» в их западном и современном скудоумии. И до талибов и после них были и есть те, кто навязывали всем свое понимание истины, преследуя все отличные от своего варианты её понимания. И это логично. Это неизбежно, для всякого, кто признает существование истины, ведь истина всегда исключительна. Если угодно, истина всегда авторитарна и даже тоталитарна. Представляется, что именно поэтому современное зрелое демократическое общество Запада отрицает истину. Но впрочем, только на словах, ведь в истинности самой себя и только себя, демократия не сомневается и поэтому с неистовством, достойным лучшего применения борется с любыми альтернативами себе, нередко, как во Вьетнаме, Югославии, а затем в том же Афганистане и Ираке и т.п., не останавливаясь даже перед открытым насилием, разрушением исторического и культурного наследия и т.д.
Таким образом, множественные (и псевдо научные) оценки деятельности движения талибов носят ненаучный, субъективный характер, выражающий собственные мировоззренческие пристрастия «аналитиков». С точки же зрения науки, которая пытается понимать, а не судить, поступки Талибана логичны и даже неизбежно вытекали из его идеологического и политического мировоззрения. Талибы просто брали, сохраняли и развивали те элементы исконной культуры, которые были необходимы для строительства новой афганской культуры. Все же, что было несовместимо с этой новой культурой, они отбрасывали. Так поступает со своим «наследством» любая новая культура, что не позволяет приписывать талибам и их сторонникам какой-то особенной зловещей роли в «изничтожении» предшествующего наследия или обществ.
