Игорь Каляпин: «Мы работаем вместо следователей»

По нашему заказу Инс­титут социологии РАН проводил исследование, опрашивал людей на улицах. 21% — каждый пятый — хотя бы раз в жизни был избит милицией. Каждый пятый! Кроме того, мы проводили опросы в тюрьмах. Пыткам во время следствия — в разных областях по-разному — подвергались от 40 до 60% подследственных.

Надо сразу сказать, что такие эксцессы — жестокое обращение, пытки в правоохранительных органах — происходят в самых разных странах, и на Западе тоже. Но как часто — вот это зависит от того, как реагируют власть и общество. У нас пытки не расследуются, виновные к ответственности не привлекаются. Именно поэтому пытки так распространены. И поэтому запрет на пытки, который у нас существует во всех законах, начиная с Конституции и заканчивая должностными инструкциями милиционеров, остается голой декларацией. Потому что за нарушение этого запрета никого не наказывают. Не потому, что суды у нас плохие, что кто-то прощает этих милиционеров, а потому что жалобы на пытки просто никто не расследует. Есть органы, которые обязаны это делать: раньше прокуратура, сейчас Следственный комитет. Но именно этот орган тотально, систематически ничего не делает, чтобы привлекать милиционеров к ответственности.

Почему?

Потому что завтра этому следователю нужно будет расследовать тяжкое убийство. Нужно будет, как это у них называется, «палку срубить» вовремя, доложить, что дело раскрыто. Значит, нужно бить, колотить. А кто этим будет заниматься — следователь, что ли? Не будет он мараться. Нужны люди, которые знают, как бить, кого бить, умеют выбивать показания. Следователи зависят от этих людей. Следователь сам в засаде не сидит, задержания не производит, он поручения дает угрозыску, центру «Э», ОБЭП, другим оперативным службам. Сегодня он его привлечет за то, что он какого-то подозреваемого избил, а завтра с ним никто просто сотрудничать не будет.

То есть им все можно?

Не все, это вопрос грани. Скажем, у нас в Нижегородской области избить на допросе можно. Просто избиения, пытки электротоком, если руки-ноги не сломаны, — это ничего, можно. Но при этом нельзя калечить. Если подозреваемого покалечат или, не дай бог, забьют до смерти, можно быть уверенным, что дело будет расследовано и виновные сядут. А, допустим, в Чечне можно убить человека совершенно спокойно, и милиционеру ничего не будет.

Или, например, у нас человека нельзя задержать на месяц без постановления, это преступление прокуратура будет расследовать, и наверняка эффективно. А в Чеченской Республике это является нормой, там могут человека задержать, а после этого он будет месяц, два, три содержаться неизвестно где. Его не будет ни в СИЗО, ни в ИВС, а посадят в какой-нибудь подвал, и что там с ним будут делать — страшно рассказывать. И на суде никто не поинтересуется: а где же он находился месяц или два после задержания?

У нас, в Центральной России, за это жестко наказывают, и у нас милиционеры так никогда не делают. С точки зрения закона все это — тяжкие преступления, за которые полагаются большие сроки.

Эту планку — что можно, а что нельзя — опреде­ляет не правосознание милиционеров, а прокуратура и Следственный комитет. Есть вещи, за которые они наказывают, а есть вещи, за которые не наказывают. И милиционеры делают совершенно логичный вывод: то, за что не наказывают, делать можно.

Это решение на уровне следователя или политика прокуратуры и СК?

Я затрудняюсь сказать, какой фактор сильнее, но они есть оба. Это, безусловно, некая общая политика. Все тяжкие преступления — убийства, теракты, похищения людей — расследует прокуратура. Поэтому следователь порой даже больше, чем милиция, заинтересован в высоких показателях раскрываемости. Я подчеркиваю: не в раскрываемости как таковой, а в показателях. Они всегда гордились тем, что у нас раскрываемость под 90%, она у нас до сих пор самая высокая в Европе. И вся эта статистическая «химия» — она придумывалась именно в прокуратуре и поощрялась именно прокуратурой. А следователи на местах заинтересованы в личном плане. Эта статистика — она важна для всех: для следователя, для его начальника, для начальника на уровне региона, ну и так далее.

По всей стране одинаково?

Кавказ сильно отлича­ется, а в Центральной России везде примерно одно. Там, где милиционеров чаще привлекают к ответственности, жестокость их действий ниже. Например, мы пять лет работаем в Нижегородской области, она — рекордсмен по количеству привлекаемых милиционеров. Статистика там такая, что Нижний Новгород стал пыточной столицей России. По количеству громких дел — да. Но на самом деле ситуация там, возможно, самая благополучная в стране. Потому что милиционеры начали немножко побаиваться. А в Чечне статистика прекрасная: ни одного милиционера за пытки не привлекли. Тишь, гладь, божья благодать. Но совершенно понятно, что это самый неблагополучный регион.

Ну, справедливости ради должен сказать, что за последние пять лет ситуация в стране чуть-чуть-чуть изменилась. Поэтому мы сейчас иногда слышим о каких-то резонансных, скандальных делах, которые дошли до суда, и есть какие-то приговоры, но это капля в море.

После таких дел милиционеры начинают себя вести по-другому?

Окружение этого милиционера — да. У них поднимаются ушки на макушке, и они начинают себя вести осторожнее. Но, вообще-то, все они понимают: ну вот, ему не повезло, на него журналисты или правозащитники внимание обратили, или потерпевший такой попался, что смог очень квалифицированного адвоката нанять. Происходит это в одном случае из тысячи, наверное.

Если бы привлечение к ответственности было системой, то пытки существовали бы как исключение и о каждом таком случае долго и громко говорили бы. У нас все с точностью до наоборот: как пра­вило, никто обвинений сотруднику милиции не предъявляет, и уж тем более до суда дело не доходит. В одном из тысячи случаев вдруг какие-то механизмы срабатывают, начинается какое-то громкое расследование, люди начинают удивляться, возмущаться. А милиционеры смотрят и говорят: ну, не повезло парню.

Как ваш комитет добивается расследования этих дел?

Понимаете, в УПК все регламентировано. По­этому, пытаясь отмазать милиционера, следователь вынужден нарушать закон. Как правило, в  форме бездействия, то есть он не опраши­вает очевидцев, даже не пытается их найти, не ищет доказательства, не проводит неотложные следственные действия сразу после поступления заявлений. Все это волокитится, проходят месяцы, а там уже и доказательства собрать невозможно.

А мы эту практику пытаемся ломать, стараемся сделать все, чем должен бы заниматься следователь. Если следователь не идет искать очевидцев, это делаем мы. Проводим поквартирные обходы, потому что, как правило, кто-то что-то видел, просто этих людей нужно поискать. Мы с них берем объяснения, приобщаем их к материалам процессуальной проверки или уголовного дела. Мы направляем человека на медэкспертизу, если у него есть телесные повреждения или следы пыток. Например, если к человеку подключали электроток, у него остаются так называемые электрометки. Их можно зафиксировать, и можно совершенно точно определить природу их возникновения. Но делать это нужно в первые сутки. Следователь в этом, естественно, не заинтересован. Он такое исследование назначать не станет, а если назначит, то через месяц, когда их не будет. А мы это делаем за свой счет, в каком-нибудь достаточно статусном медицинском центре, с документами которого следствие потом вынуждено считаться. Заявляем ходатайство о проведении немедленной судмедэкс­пертизы. Либо просто настаиваем на том, чтобы эти документы были приобщены к материалам уголовного дела.

И что, приобщают?

Да, главное — чтобы ходатайство было по­дано грамотно. Надо не звонить по телефону, не приходить в кабинет и говорить: «А вот сделай-ка», — нужно готовить документ, официально заявлять ходатайство, просить на втором экземпляре расписаться. Если вы так сделаете, следователь тысячу раз подумает, прежде чем отказать.

А если откажет — бегите в суд, пишите жалобу в рамках 125-й статьи УПК: что мы, мол, заявили ходатайство, чтобы следователь сделал то-то, а он не сделал. Мы исков по таким жалобам выигрываем около сотни за год. И следователи стали по-другому относиться. Они знают, что с незаконным решением мы, во-первых, пойдем в суд, а во-вторых, поставим перед руководителем следственного управления вопрос о том, что их следователь его вынес. И он будет наказан — хоть как-то. И это очень болезненно для следователя, он в следующий раз подумает.

Чем в этом смысле отличается Кавказ?

Про весь Кавказ не знаю, могу сказать про Чечню. В Чеченской Республике, даже если следователь вдруг хочет какое-то расследование провести — когда преступление уже вообще за всякими рамками, — он не может ничего расследовать, просто потому что к нему на допросы никто не придет. Если в Москве следователь вызовет милиционера на допрос, он прибежит как миленький и еще по телефону спросит: веревку с собой приносить или там выдадут? Если в Центральной России дело о пытках не расследуется, то это потому, что следователь не хочет. Если захочет, сопротивления со стороны МВД не будет. А если на стороне потерпевшего есть грамотный адвокат, то он может заставить следователя работать. Потому что это все происходит в рамках правового поля. А в Чечне дела не расследуются, потому что никаких реальных полномочий ни у Следственного комитета, ни у прокуратуры там нет вообще.

Следователь вызывает сотрудников на допрос — они не идут. Запрашивает их личные дела, а ему отвечают: не предоставим.

Вот сейчас расследуется очень интересное дело Ислама Умарпашаева. Этот человек был задержан, никаких обвинений ему не предъявили, он был совершенно ни в  чем не виновен, но тем не менее его четыре месяца держали в подвале ОМОНа. Наручниками к батарее приковали и, как собаку, держали. Он чудом остался жив, потому что вообще там такие задержания заканчиваются убийст­вом. И он, ко всеобщему удивлению, занял активную позицию: готов давать показания, участвовать в опознаниях, в очных ставках, готов показывать, где все это было. Первый год этим делом занимался чеченский следователь — тому вообще ничего не давали сделать. А с начала этого года дело расследуется Главным следственным управлением. То есть им занимается следователь по особо важным делам, полковник юстиции с огромным опытом работы Игорь Соболь. Он ничего не боится и пытается, на мой взгляд, добросовестно провести расследование.

И совершенно фантастическая ситуация. Мы пытаемся зайти в отдел милиции, чтобы провести следственные дейст­вия — проверку показаний на месте. Целая следственная группа во главе с полковником Соболем выезжает на место, в Ок­тябрьский РОВД. Естественно, оформлены все документы. А нас туда просто не пускают, затворами клацают и говорят: «По­шли вон!» Командир ОМОНа прямо угрожал, что перестреляет следственную группу, если мы к ним на территорию зайдем.

С делом Читигова в Ингушетии такая же была ситуация. Следователь хотел зайти в центр «Э» — ему сказали: «Дуй отсюда, а то мы тебя завалим!»

Да? Ну, это вполне чеченская история. Очевидно, что для Кавказа есть негласная установка Москвы — дать возможность спецслужбам работать без оглядки на закон. А заодно и спецслужбам в кавычках.

Сотрудники милиции отказываются являться на опознания и очные ставки. Следователь оформляет постановления о принудительном приводе — никто их не доставляет. Нет такой силы, которая может их доставить. Министра внутренних дел Чеченской Республики генерал-лейтенанта Алханова следователь вызвал на допрос и допросил, никаких проблем. А рядового милиционера не может. Потому что в реальности подчиняются они не Алханову, а Кадырову. Есть подразделения, которыми кадыровские друзья командуют: ОМОН во главе с Цокаевым или «нефтеполк» (спе­циальное подразделение в рамках МВД Чечни, предназначенное для охраны нефтепроводов и борьбы с хищениями нефтепродуктов. — «РР») во главе с Делимхановым, там никого на допрос не вызовешь.

Мы там мониторим восемь таких дел, и только по одному у нас имеется живой потерпевший, все остальные люди исчезли бесследно, то есть давно уже убиты. По одному делу командир «нефтеполка» Делимханов уже год на очную ставку не является. И следователь пишет в протоколе: «Не явился в связи с занятостью по работе». Время от времени он на этом основании дело прекращает: «Расследование можно считать законченным, потому что полковник милиции Делимханов занят по работе и не может прийти на очную ставку».

И кто виноват?

Нургалиев, я думаю. Эти люди должности в МВД занимают. Он должен сказать: «Ребята, если вы так откровенно плюете на российские законы — вы форму-то снимайте». У нас все-таки любое должностное лицо, если оно оказалось подозреваемым в убийстве, как минимум отправляется в отставку. А если оно еще и к следователю не является — ну, приходят вооруженные люди, одевают наручники, применяют меры процессуального принуждения. Это ведь не журналистское расследование, а уголовное дело об убийстве, которое ведет Главное следственное управление по СКФО. А тут такое впечатление, что речь идет не о милицейском полковнике в Чечне, а о президенте Соединенных Штатов Америки. Полная дип­ломатическая непри­косновенность. То есть эта планка, которая показывает, что можно, а что нельзя, — она опущена ниже плинтуса, она лежит на земле. Там можно все.